Я уже говорила о том, что дети обладают врожденной рудиментарной способностью к сочувствию и проявлению заботы. Тем не менее обычно для их раннего жизненного опыта характерно преобладание мощного нарциссизма, ведь забота о пропитании и обеспечении комфорта никак не связана с представлением о реальном мире других людей. Умение видеть в другом человеке не предмет, но полноценную личность, не возникает автоматически, а формируется через преодоление многих препятствий, первое из которых состоит в полной неспособности отделить себя от другого человека. Обычно младенец достаточно рано и очень постепенно, через сопоставление тактильных и зрительных ощущений, приходит к пониманию того, что он видит либо собственное тело, либо то, что к нему не относится. Ребенок может уяснить, что его родители – не часть его самого, совершенно при этом не понимая, что они обладают еще и внутренним миром, мыслями и чувствами, и не предполагая, что этот родительский внутренний мир определяет собственное его, ребенка, поведение. В этой точке нарциссизм легко способен выйти из-под контроля, так как окружающие могут оказаться простыми инструментами, обслуживающими личные желания и чувства ребенка.

У способности действительно сопереживать другим людям имеется несколько предварительных условий. Одно из них, по мнению Руссо, состоит в степени развитости практических умений: ребенок, способный самостоятельно сделать все, что ему необходимо, не нуждается в том, чтобы поработить всех окружающих; по мере физического взросления ребенок обычно освобождается от полной нарциссической зависимости от других людей. Второе предварительное условие (о нем я уже упоминала, когда говорила об отвращении и стыде) это признание того, что полный контроль невозможно обеспечить и в нем нет ничего хорошего, что в этом мире у каждого из нас есть свои слабости и нам всем нужно искать возможности для взаимопомощи. Такое признание связано со способностью видеть мир как место, где человек не одинок; место, где у других людей есть своя жизнь и свои потребности, а также право удовлетворять эти потребности. Второе предварительное условие выполнить нелегко. Как человек может научиться видеть мир таким образом, если он привык видеть его как место, где всё и вся вращаются вокруг него и выполняют его требования?

Безусловно, отчасти ответ на этот вопрос кроется в том багаже, которым мы обладаем с рождения. Естественное взаимодействие между младенцем и родителем, состоящее в обмене улыбками, демонстрирует готовность ребенка признать самостоятельность другого человека; дети быстро научаются получать удовольствие от такого признания. Ответ дополняет игра; она же являет собой третье условие, выполняющее ключевую роль в развитии сопереживания, и это условие – способность вообразить, что может представлять собой опыт другого человека.

Одно из наиболее значимых и привлекательных представлений о воображаемой игре составил британский педиатр и психоаналитик Дональд Винникотт (1896–1971). Он лечил детей всю свою жизнь; после многих лет работы педиатром начал заниматься психоанализом. Его идеи подтверждены большим количеством клинических опытов, нежели взгляды подавляющего числа кабинетных психоаналитиков, и сам он часто подчеркивал этот факт, утверждая, что ему всегда было интересно лечить не симптомы, но работать с самим человеком, живым и любящим. Представления Винникотта о роли игры в развитии ребенка приобрели широкое культурное влияние, никак не связанное с приверженностью Винникотта идеям психоанализа. (К примеру, вероятнее всего, одеяльце Лайнуса в комиксе Чарлза Шульца «Peanuts»[70]стало выражением идеи Винникотта – так полагал и он сам – о «переходном объекте».)

Будучи врачом, Винникотт наблюдал множество здоровых детей и считал, что при нормальном развитии в результате борьбы, которую ведет ребенок на ранних этапах, возникает этическая заинтересованность, являющаяся основой здоровой демократии. Он видел, что обычно дети хорошо развиваются, а родители хорошо справляются со своими задачами. Родители с самого рождения ребенка заботятся о нем и со вниманием относятся к его потребностям, поэтому личность ребенка постепенно развивается и со временем получает возможности для самовыражения. (Винникотт обычно использовал слово «мать» (mother), однако всегда подчеркивал, что «мать» – функциональная категория и эту роль может играть родитель любого пола или родители обоих полов. Он также говорил о материнской природе его собственной позиции аналитика.)

В самом начале жизни младенец не имеет представления о том, что родитель – это конкретный объект, и потому не может продемонстрировать всю полноту своих чувств. Ребенок живет в симбиотическом и, по сути, нарциссическом мире. Тем не менее со временем у детей развивается способность оставаться в одиночестве, и в этом им помогают «переходные объекты» – так Винникотт называл одеяла и плюшевые игрушки, которые успокаивающе действуют на детей, когда родителей нет рядом. В конце концов, у ребенка обычно формируется способность «самостоятельно играть в присутствии матери», и это ключевой признак растущей уверенности в себе при развитии личности. Это означает: ребенок уже может осознать, что его родитель – отдельная личность, а не приложение к его, ребенка, собственным потребностям.

Винникотт полагал, что игра имеет ключевое значение для развития ребенка. Сам он вырос в консервативной ультрарелигиозной семье, где следовали устрожающим правилам поведения и игры, будоражащие воображение, были полностью запрещены. В результате этого Винникотт, уже будучи взрослым человеком, сталкивался со значительными трудностями в отношениях с другими людьми, и потому пришел к убеждению, что игра – ключ к здоровому развитию личности[71]. Игра – это вид человеческой активности, или взаимодействия, происходящего в пространстве, которое Винникотт называл «потенциальное пространство» (potential space). В нем люди – сначала дети, а затем и взрослые – экспериментируют с представлениями о непохожести и различиях, и этот метод порой оказывается куда безопаснее, чем прямое столкновение с другим человеком[72]. Таким образом, дети приобретают бесценный опыт эмпатии и взаимодействия. Игра начинается с волшебных фантазий, в которых ребенок контролирует все происходящее (точно так же, как и в успокаивающих играх, в которые маленький ребенок может играть со своим «переходным объектом»). Однако по мере того, как в рамках межличностной игры с родителями или другими детьми у ребенка развиваются уверенность и доверие, контроль ослабевает, и ребенок может перейти к опытам с уязвимостью и удивлением: за пределами пространства игры они могут причинять боль, но в рамках игры весьма привлекательны. Вспомните, к примеру, о том, с каким неустанным восторгом маленькие дети воображают, что их родитель или какой-то ценный для них предмет исчез и затем вновь нашелся.