в круглые белые кофейники. Я с некоторым удовольствием отметила их милые европейские лица. Одна из них улыбнулась мне и отчетливо прошептала другой по-русски:

– Не забудь тетке счет за кофе отдельно втюхать, а то будет как в прошлый раз.

 Я вернулась в номер, накинула дождевик и вышла на улицу.

 Трехэтажные дома с белыми портиками, не размыкая рядов, тянулись до конца улицы. Из-за угла здания, на котором качалась вывеска: «Лиса и пес», вывернул двухэтажный автобус. Налево краснела телефонная будка, а направо – зеленел Гайд-парк.

 Я в Англии!

 Глава 2

 Язык

 Английский язык – это вечное несбывшееся. Всю жизнь учу, начиная с садика, помню даже картинку, к которой надо было прикладывать карточки со словами, помню таинственное слово «шуге-бейсен», о значении его я теперь, конечно, догадываюсь, но так и не применила ни разу.

 Учила в школе: неправильные глаголы путались с правильными школьниками, которые рассказывали про папу с мамой, они работают на заводе и ходят в кино по вечерам, из сумятицы времен вырастал Биг-Бен, а с ним – одинаково сказочные Королева и Парламент.

– На Дальнем Востоке водится много диких зверей. – Экзаменатор в ужасе от моего произношения закатывает глаза к потолку, но пропускает в мир, где на меня наваливаются тысячи, десятки тысяч слов из газеты английских коммунистов ‘Morningstar’, которые надо перевести к утру с помощью словаря Миллера. Где она теперь, эта газетенка? Угасла вместе с рассветом капитализма в стране, где водится много диких идей?

 Ан нет! Иду третьего дня по Блумсбери и вдруг на стенде у магазинчика с отталкивающим названием «Все о социализме» вижу знакомый логотип! Жив, курилка! Кто его теперь кормит?

 Всю жизнь учу, путешествую, читаю, а английский язык по-прежнему ускользает от меня, как Фрези Грант, маня интонацией и дразня непереводимой игрой переведенных за руку слов.

  Глава 3

 Магазин

 Вот, например, я люблю магазин «Херродс». Огромная египетская лестница с кофейно-молочными сфинксами, зеленые пакеты с золотыми буковками, анфилады с шуршащими вечерними платьями, роскошными драгоценностями и взволнованными женщинами.

 Я люблю продуктовые залы. Выложенные, как на голландских натюрмортах, окорока и рыбу, мокрые раковины в осколках льда, горы шоколада, корзины с фруктами. Люблю забраться в самый угол устричного бара на высокий круглый стул и, цепляя серую скользкую сущность маленькой вилочкой, оглядывать все это изобилие удовлетворенным взором и думать: как много в мире еды!

 Опытные люди говорят, что занозы, которые засели в нас с советских времен, так просто не вытащишь. Еда – это оно и есть. Сколько, помню, ходило рассказов о том, как, впервые попав из СССР за границу, люди теряли сознание в супермаркетах от запаха и изобилия невиданных продуктов. Сама я, помню, впервые оказалась в Бостоне. Моя знакомая, прогуливая меня по городу, предложила выпить кофе в кофейном магазинчике. Мы зашли.

– Ты какой кофе предпочитаешь? – спросила она.

– Кофе, – ответила я.

 До того я пробовала только один вид растворимого кофе – литовский. Он был расфасован в высокие металлические банки и отдавал чем-то кислым. Однажды моей подруге привезли с Запада банку гранулированного кофе. Она собрала друзей, и мы вечер честно делили его по гранулам между всеми.

 Короче, что значит – какой? Кофе.

– Выбирай. – Американка показала рукой на стену, где в стеклянных колбочках стояло около ста сортов: колумбийский, бразильский, с шоколадом, с корицей… Да что вам рассказывать, теперь вы все это сами знаете.

 Для петербуржцев это и вовсе больной вопрос. Мой дедушка, сколько помню его, никогда не расставался с маленьким полотняным мешочком, в котором он носил нарезанные кубиками сухари.

 В той же Америке пришли в гости. Хозяева показывают мне огромный аквариум, где плавают рыбы непонятной, но, видно, ценной породы, размером с хорошего карася. Хозяева смотрят на меня с ожиданием, надо что-то сказать.

– Замечательные рыбы, – говорю я, – в случае блокады неделю продержаться можно!

 Вот часто спрашивают меня московские друзья: отчего ваши питерские оказались такими жадными? А может, поэтому? может, действительно сидит в них не пережитый родителями страх голода? Ведь так и не изучили последствий медицинских длительного голодания. Опытные питерские врачи говорят, что у детей блокадников особые болезни…

 Вот за что люблю Херродс. Торчишь, как на жердочке, на высоком стуле, смотришь на не сваренных еще раков, на длинные, как копья, багеты, на россыпи конфет и мандаринов и думаешь, ну почти как Скарлетт О’Хара:

– Я никогда не буду голодать!

 Глава 4

 Разговор в «Спагетти хауз»

 Столик напротив меня. Спиной сидит девушка, лица не видно, только светлые распущенные волосы скользят по спине вверх-вниз с каждым кивком. Молодой человек смотрит прямо на меня. То есть смотрит он на девушку, но ко мне развернут полный фас. Фас симпатичный: тени от ресниц достигают почти кончика приплюснутого носа и шевелятся, как лапки. Парнишка говорит горячо, для убедительности налегая животом на край стола:

– Я буду снимать по фильму каждые два года! Забудьте про этот отстой! Только фэнтези!

 Белобрысый затылок заинтересованно кивает.

– И все эти старомодные актеры… я соберу только тех, кто вообще ни разу не снимался, не подходил к их скучным студиям!

 Он возбужденно взмахнул в воздухе вилкой. Спагетти развевались на ней, как флаг.

– А вы давно в Лондоне? – услышала я наконец девичий голосок.

– Второй день! – гордо ответил молодой человек и внимательно посмотрел на соседку: – А кстати, как вас зовут?

 Глава 5

 Век живи

 В Оксфорд мы приехали затемно и по делу. Я хотела посмотреть на птицу Додо. Единственный ее экземпляр, а именно головка (это не считая модели в натуральную величину, но она не настоящая), находится в музее Эшмолиан, где, кстати, ее увидел и превратил в литературный персонаж Льюис Кэрролл.

 Музей мы нашли сразу, место, где должна находиться искомая птичка, – тоже, но саму ее, как оказалось, перенесли в какое-то другое место. Испытывая законное разочарование, мы обошли со всех сторон голубую модель и окончательно расстроились, увидев рядом надпись: «Вот здесь должен стоять фонарь Гая Фокса».

 Вдруг мы заметили огромное полотнище, на котором был нарисован ярко-красный попугай величиной чуть ли не в два этажа. надпись над птицей гласила: «Выставка к 200-летию Edward Lear».

– Вот это удача! – порадовала я своего спутника. – Это тот самый Lear, художник-натуралист, который писал замечательные греческие пейзажи. Летом, когда я отдыхала на Корфу, мне попалась книга с его иллюстрациями и письмами, которые он писал, спасаясь на Ионических островах от сырого английского климата. Потом, гуляя по Корфу-таун, я обратила внимание, что там