если бы однажды ближе к ночи меня не поднял с кровати звонок. На другом конце провода был обеспокоенный Коваленко.

— Лев, вы можете приехать сейчас? Объяснять не могу по телефону, только на месте.

— Да, конечно.

— Возьмите такси и приезжайте поскорее, деньги я верну. Только, пожалуйста, никому ничего не говорите, если вас спросят, — за это я особо не переживал, ибо в квартире был только Юрский, которому я рассказал о своей «работе» вскользь, а Поплавского уже давно не видел.

Уже через полчаса я был на Кутузовском проспекте, а еще через пять минут пробирался во дворах и в темноте пытался нащупать ручку двери, ведущей в подъезд. Прокравшись бесшумно, я специальным образом постучал в дверь, и Коваленко почти мгновенно отпер мне. Вид у него был озадаченный. Войдя, я услышал из приемной стоны и сразу обо всем догадался. На кушетке, держась за живот, на боку лежал бездомный — мужчина средних лет. Уже обмытый. Его успело стошнить в таз, поставленный рядом, и вся комната была наполнена запахом рвоты и остаточным амбре уличных нечистот. В коридоре показался Захар, один из самых прилежных студентов, — оказалось, он помог дотащить несчастного сюда.

— Ситуация следующая, — немедля начал Коваленко, — мужчина с острым животом явно больше суток, нашел его на улице. Живот напряженный, сильные боли в правом подвздошье, симптом Щеткина-Блюмберга положительный — по всем признакам острый аппендицит. Я успел узнать, что в ближайшей больнице, до которой он смог добраться, его отказались принимать. Захар задержался у меня очень кстати, донес его сюда и обмыл. Оперировать надо срочно, пока не произошла перфорация, хотя я удивляюсь, как этого еще не случилось.

— Это какое-то безумие… — я до последнего не верил, что он не шутил, — как в этих условиях можно проводить операцию?! Асептики никакой, инструменты, про костюмы я вообще молчу… а как вы собираетесь давать наркоз?

— У меня есть эфир и маска Эсмарха, других вариантов нет. Есть один хирургический костюм и перчатки, базовые инструменты в наличии. Я надену халат и буду вам ассистировать. Кроме вас эту операцию никто не проведет.

— Что, если он умрет? Я не ручаюсь за исход операции, — вместе с тем я подошел к мужчине и начал осматривать его, подтверждая слова Александра. Бедолага весь побледнел, на лбу его выступили капли пота.

— Он скорее умер бы на улице или умрет сейчас, если мы будем бездействовать. Поверьте, ваше имя никто никогда не услышит, если что-то пойдет не так.

— Но что будет с вами? — Коваленко молчал и напряженно смотрел на меня, ожидая ответа. Когда мужчину вырвало во второй раз, я приказал Захару подавать его на операционный стол, а сам направился в ванную, чтобы помыться.

Пусть это был один из самых напряженных и ответственных моментов в моей жизни, пусть в те минуты я был сосредоточен так, как не был даже на самой первой операции, в памяти моей остались лишь обрывки этой ночи. Труднее всего было с наркозом. Захар привязал несчастного к столу и крепко держал, а Коваленко смазал ему лицо вазелином, надел на лицо маску с залитым эфиром и плотно обмотал все полотенцем. Когда тому приказали дышать глубже, от резкого запаха эфира он забрыкался, и мне на ум пришло гнусное сравнение с лабораторной лягушкой. Казалось, прошла вечность, прежде чем он уснул и ровно задышал.

Инструменты у Коваленко были скорее витринными экспонатами, но, по счастью, новыми. Мы продезинфицировали их в спирту. С удалением аппендикса все разрешилось благополучно, успели, можно сказать в последние минуты, прежде чем могло случиться непоправимое. Коваленко, превозмогая себя, стоял без трости так долго, как мог. Несмотря на перерывы к концу операции его всего трясло, и последние этапы я проделывал в одиночку. Когда все закончилось, оказалось, что мы управились за час с небольшим. От напряжения и от того, что окно в смотровой было наглухо закрыто, я взмок и удивлялся потом, как мы сами не одурели от запаха эфира. Пришлось приоткрыть ставни и выключить свет. Остаток ночи мы дежурили у постели неизвестного и большую часть времени молчали. Коваленко заварил нам кофе и только спустя несколько часов обратился ко мне:

— Вы знаете, покупая эти инструменты, я всерьез надеялся, что они послушать лишь наглядным пособием для студентов. Мне никогда не хотелось использовать их по назначению. Возможно, сейчас вы ненавидите меня, ведь я фактически обманул вас. Простите меня за это. Вы удивительный человек, Лев, я стольким вам обязан. Надеюсь, однажды мне удастся вернуть вам хоть часть этого долга.

— Пустое, оставьте, — меня хватило лишь на эти слова.

До утра мы не сомкнули глаз, и, к счастью, мне не нужно было идти к Орлову в этот день, поэтому я позволил себе уснуть на диване в коридоре. Когда состояние больного мы оценили как удовлетворительное, было принято решение организовать палату в спальне Коваленко, чтобы не прервать устоявшуюся подпольную работу и обеспечить самому мужчине комфортное выздоровление. Когда он пришел в себя, то наконец смог представиться — его звали Иваном. Он отказался рассказывать свою историю и лишь упомянул, что на улице оказался из-за коварного обмана. Каждый мой визит я получал от него благословение и благодарность за спасенную жизнь, он быстро шел на поправку.

О случившемся мы так никому решили и не рассказывать, оберегая себя от опасности. Спустя несколько дней я заметил, что Коваленко пребывал в постоянном напряжении, но одна тщетная попытка расспросить его отбила у меня охоту лезть ему в душу.

Двадцать пятого февраля я, как обычно, пришел к Орлову в девять утра. Под размеренную музыку, которое издавало радио, я неторопливо мыл посуду, протирал пыль, а после занимал Гришу кубиками. Сам Орлов из-за обострившегося ревматизма остался дома и читал в зале газету. Вдруг он позвал меня:

— Лев Александрович, гляньте, что творится!

Я застал его прилипшим к окну, и то, что я увидел, заставило меня задрожать. Во двор въехала темная машина — ни у кого не возникло вопросов, зачем и почему. Я поднял глаза и увидел, что соседи дома напротив так же столпились у своих окон, с интересом и страхом наблюдая за происходящим. Из подъезда стройной колонной вывели Захара, еще человек семь студентов, терапевта Павлова, а в самом конце с прямо поднятой головой шел Коваленко, хотя я видел, что идти ему было тяжело. Потом он остановился на мгновение и посмотрел прямо в наше окно. Его подгоняли, отчего мне казалось, что