Действительно, история очень смахивала на роман.

Ирочка и Никитка Полуяновы рано остались совсем одни. Девочка почти ничего не знала о своей маме, но помнила только, что та была маленькой, робкой, очень хорошенькой женщиной – эти внешние черты передались обоим ее детям – и работала в основном по ночам. Детская память пятилетней девочки сумела удержать воспоминание о том, как они с братом (несмотря на свои девятнадцать, Никитка был не очень высокого роста), поднявшись на цыпочки, прижимают носы к оконному стеклу, провожая глазами маленькую мамину фигурку, затянутую в короткий белый плащ, и в высоких сапогах-ботфортах. Фигурка выходила из подъезда и шла по аллейке к вишневой «девятке», что каждый вечер ждала ее в тени деревьев. По пути к этой машине, на которой они никогда не катались, мама обязательно оборачивалась раза два-три и махала детям рукой…

Ровно в одиннадцать часов Никитка вытаскивал из-под стола полусонную Иришку (она любила играть, сидя под столом, закрыв его со всех сторон покрывалом – получалась палатка, куда иногда допускался и Никитка), вел ее в ванную, а потом, распаренную, розовую, закутанную в большое махровое полотенце, нес в кровать. Там она поворачивалась лицом к стене и засыпала почти мгновенно. Брат ложился на свой диван. Вся их маленькая семья жила в одной комнате.

Утром возвращалась мама, очень уставшая, угасшая, с растрепавшейся прической и слабой улыбкой. Еще лежа в постели, Иришка слышала мамино тихое: «Спасибо, сынок!» Никитка перед школой кормил мать завтраком. Затем она ложилась на диван, с которого встал сын, и очень быстро засыпала – точно так же, как Иришка, повернувшись лицом к стене…

Потом, днем, она долго возилась с Иришкой на ковре, сама маленькая, простоволосая, со смеющимися бирюзовыми глазами, еще румяная со сна, в коротком халатике – такой она запомнилась дочери. Во второй половине дня возвращался из школы Никитка, брал сумку, уходил за продуктами и пропадал до самого вечера в диких очередях, какие змеиными клубками опутали в те времена все продуктовые, да и не только продуктовые магазины.

Эти картины были самыми полными из тех, что запомнились Ирише из ее раннего детства. Остальные воспоминания рвались и путались в памяти, как черно-белые картинки какого-то глупого сна: резко исхудавшее и подурневшее мамино лицо – как она изменилась! Она смотрит на Иришку и стоящего рядом Никитку через какое-то стекло, за этим стеклом – койка, белая ширма и какие-то аппараты с трубочками. Иришке так хочется войти внутрь и потрогать эти трубочки, поиграть с мамой в прятки – за белой ширмой было бы так удобно прятаться… Но туда, к маме, Иришку не пускают; «стерильный бокс» – говорят все эти люди в белых халатах, и девочка плачет, потому что никто не может объяснить ей, что это такое. В конце концов она тянет руки к стеклу, через которое на нее смотрит мама; по маминому лицу бегут блестящие дорожки, она улыбается сквозь слезы и тоже прикладывает ладонь – и это было их последнее прикосновение друг к другу, через холодное стекло…

В следующий раз Иришка увидит маму только в гробу.

На похоронах было очень мало народу – возле гроба, который почему-то вынесли из задней двери больницы, остались только Иришка, Никитка и какая-то сутулая тетка («из собеса», как шепнул сестре Никита) с противным громким простуженным голосом, которая постоянно сморкалась в платок и подгоняла рабочих в грузовике «поторапливаться, чтобы не ломать детскую психику». На маму быстро надвинули крышку, и гроб поехал по временным полозьям в грузовик.

Затем в машину прямо через борт запрыгнул Никитка, а кричащую Ирочку (она кричала не из-за страха, а оттого, что не хотела, чтобы ее держали эти сухие жесткие руки) подхватила та самая собесная кикимора.

Вечером они с Никиткой лежали на его и мамином диване, обнявшись.

– Почему она умерла? – тихо-тихо спрашивала Иришка.

– Болела, – шептал Никитка, и даже тогда Ирочка чувствовала, что брат говорит ей не все.

– А почему ее не вылечили? – опять спрашивала девочка: ведь ей тоже случалось болеть!

– От этой болезни еще никого не лечат…

– Все-все умирают?

– Все…

Большего Никитка не хотел ей говорить, но совсем скоро Ирочке все открылось и без того.

Сначала соседские мамаши, как всполошившиеся наседки, с окриками собирали вокруг себя своих детей и внуков, стоило только Ирочке появиться во дворе; а затем и «сердобольная» соседка, баба Маша, изредка навещавшая детей (эти ее визиты исчерпывались тем, что бабуля рассаживалась посередине их комнаты, выкладывала на тумбочку из кармана своей огромной кофты горсть дешевых конфет, гладила Иришку, называя ее «сироткой» и «бедняжечкой», а затем выла в голос о ее несчастной доле, что ужасно пугало Ирочку и бесило Никитку, но по малолетству оба они молчали) – а затем эта соседка и рассказала сжавшейся от страха Ирочке, что ее мама умерла от страшной болезни со странным названием СПИД .

– Шлюховатая она была, покойница ваша, – вздыхала баба Маша, сцепив на животе узловатые руки, и прикрывала глаза.

– Какая? – не понимала Ирочка.

– Шлюховатая… ну гулящая, значит, развратная… На жизнь-то как зарабатывала, знаешь? На панели ведь стояла. Видели ее…

– А… а зачем? – испуганно спрашивала девочка. Слов, которые вылетали из дряблого рта бабы Маши: «СПИД… шлюховатая… панель…» – шестилетняя девочка совсем не понимала. А Никитки, единственного, который мог бы все объяснить, дома не было, он опять стоял в каких-то очередях. Стоять теперь приходилось больше: парнишке нужно было срочно устраиваться на работу и оформлять опекунство на сестренку.

– В конце концов я все узнала, конечно, – вздохнула Ириша, искоса поглядывая на тетю Милу и потягивая себя за колечко наверченного на палец локона. – Понятно, не сразу, а уже когда повзрослела… Мама и правда работала в… она была… – Девушка запнулась, по глазам ее было видно, что она сильно пожалела, что так откровенничает с моей тетей. – Короче говоря, на панели она не стояла, это была неправда. Но мама работала в таком месте…

– Я поняла, девочка моя, бедненькая… – ерзала на своем табурете тетя Мила. Она уже кляла себя за то, что вынудила девушку на этот рассказ.

– Ну вот, и там ее… там она заразилась этим… СПИДом. И умерла от простого воспаления легких – сопротивляемости у организма не осталось совсем. Только вы не думайте, что мама наша была и вправду такая, как эта бабка Маша про нее сказала… грязное такое слово… Нет-нет! Никитка сказал – мама растерялась просто, когда страна распалась и НИИ ее посыпался, она совсем не знала, как ей быть, чем зарабатывать – ведь двое детей на руках! Двое! Никитка говорит, мама слабая была, ее любой мог сломать. Встретился ей какой-то… уговорил. Сказал вроде – кому ты нужна в тридцать пять лет со своим образованием химика-инженера?

– Извини, дорогая, но тридцать пять лет для начала карьеры… – Тетя Мила замялась.

– Проститутки, – тихо подсказала Ирочка.

– Да… Это тоже не самый лучший возраст.