Она смотрела на него, инстинктивно прикрывая рукой грудь, и не чувствовала зла. Потом увидела, как он дважды шарахнулся головой о стену. Кафель треснул, а на его мясистое лицо из-под ежика шевелюры потекли струйки крови. И опять он запросил се: «Прости, прости!!!»

Как должно быть страдает это человек, подумала она. Как должна быть тяжела его жизнь, что он такими поступками выказывает любовь свою…

Ирэна смотрела на него, а потом внезапно погладила Чмока по щеке.

— Вам очень больно? — спросила разбитыми губами чуть слышно. — Вы несчастны?

От такой внезапной нежности Чмок перестал выть, лишь поскуливал от невероятного чувства любви к этой избитой им до полусмерти латышке, чувства любви столь огромного, гораздо большего объема, чем его тело.

Да, — признался он с отчаянием. — Я несчастен настолько, насколько может быть несчастен человек… Я люблю тебя, слышишь? Слышишь?

— Слышу.

— Это правда, правду говорю!.. Я тебя из-за собственной слабости!.. Но сейчас я еще слабее… Что мне делать?..

И опять она подумала: какой странный человек! И душа в человеке есть, и сердце, а вместе с ними скот уживается!..

Она была флейтисткой, тонкой натурой, за свою жизнь передумавшая о многом, убившая своего мужа за примитивность и слабость характера. Муж за всю их жизнь и пальцем се не тронул, а когда она собралась уйти от него в никуда, с бабьей тоски, вдруг схватился за ружье, да не ее собрался убивать, а от слабости протянул оружие ей, прося, чтобы она его жизни лишила, так как без нее ему хоть в рай, хоть в ад. Она его и застрелила из жалости…

А в этом несчастном человеке столько всего уживается, думала Ирэна. И страсть, и зверь, и нежность медведя, и любовь первобытная.

А он опять взывал к ней с нескончаемым страданием:

— Что делать мне?! Что?..

И она ответила:

— Если любите, то любите. — И почти теряя сознание: — Любовь — хорошее чувство!

Избитую и бессознанную, Чмок отнес ее прямо к себе в квартиру. Охрана не смела перечить начлагеря, да и вообще все засунули языки подальше от греха. Рогов тоже молчал, но все запоминал, укладывал в копилочку грязных фактиков, готовясь при случае двинуть на Чмока компру.

Ирэна стала жить у Чмока. Он сам ее выхаживал. Составлял всякие примочечки, мазечки натащил из вольной аптечки. Протирал тело влажной тряпочкой, вплоть до самых интимных мест, но сексуального в нем от этого не возрождалось, лишь чувство любви и нежности необъятное… Опять же питание наладил обильное, сначала с маленькой ложечки кашки да пюре сквозь разбитые губы, а потом, когда все поджило, стал мясом потчевать, даже где-то свежие овощи умудрялся доставать.

Он не разговаривал с нею. Не смел. Да и она молчала…

Так прошло два месяца. Ее тело потихоньку выздоровело, синяки сошли, и волосы вновь загорелись чистым золотом.

Теперь она сама ухаживала за собой, а как-то раз приготовила еду и поставила на стол две тарелки. Оба молча поели. А после она спросила:

— Любишь?

— Необъятно, — ответил он с такой неподдельной искренностью, с такой душевной силой, что случилось чудо.

Они стали любовниками. Она разрешила ему совершить добровольный полет к своему солнцу, исследовать его и почти покорить, сама подарила ему несколько пьес для флейты, а так как инструмента в зоне не было, сыграла немой концерт на Чмоке, выстреливая каменным язычком, словно в мундштук… В эти секунды Чмок умирал от неслыханного наслаждения и на исходе мыслей своих осознавал, что права была Верка, говоря про флейтисток…

Далее Чмок и Ирэна жили, как муж и жена. Она хоть и оставалась заключенной, но в зоне почти не бывала, а через пять лет Чмок выхлопотал ей УДО, и они поженились официально. Единственное, что омрачало жизнь начальника лагеря, — это его фантастический вес, который мешал семейной жизни. Вес начал расти еще с того давнего момента чмоковского позора, с дырки, прорезанной в стене, и до сих пор расти не останавливался… В Чмоке накопилось за двести килограмм. Его мучил диабет и метеоризм, а от того Ирэна ушла жить в другую комнату, отказав ему в солнце…

— Лечись, Ванечка!..

И теперь Иван Чмок возлагал большие надежды на нового заключенного. Почему-то он был уверен, что Ветеринар, убийца баранов и людей, поможет ему с недугом, сделает тело юношеским, и он обретет всю гармонию, всю полифонию человеческого счастья.

Волею судеб так получилось, Кран и Слон в Москве почти не виделись. Такой странный город! Заставляет всех жить как-то не по-человечески.

Слон поступил в техникум при Институте стали и сплавов, а Кран приткнуться никуда не сумел. Сначала также попробовал в техникум к Слону, но завалился, пойманный на списывании.

Года два Кран ошивался возле трех вокзалов. Сначала разгружал вагоны на общих основаниях — батареи, неказистые советские унитазы, а также металлические болванки. Тогда он вспоминал о Слоне, уверенный, что ему на эксперименты болванки пойдут. В этот момент он непременно хотел навестить своего друга, тем более что лаве за тяжкий труд были, но к концу смены Кран, взмыленный, словно загнанная лошадь, косящий от усталости себе за спину, отдыхал со своей бригадой по-взрослому, брал на грудь пол-литру беленькой и лакировал водочку пивком. После такого отдыха он забывал о Слоне, засыпал мертвецким сном и снилась ему Надька из прошлого.

А потом Крану стали доверять. Видят, что пацан не временщик, ходит на работу исправно, силой наделен бычьей, а потому поначалу его определили на бригадирство.

Кран сопротивлялся, не хотел возвышаться над пролетариатом, но ему объяснили перспективу.

— Ты, пацан, бригаду под себя затачивай, людей только своих держи, — учил Гаджи Петрович, дядя непонятной национальности, но на толстых пальцах рук своих имел он по три перстня с камнями. — Будет бригада тебе предана, будут бабки на кармане немереные!

Призыв Гаджи Кран уразумел и через месяц работал на фруктах. Здесь были и персики, и виноград кишмиш, и клубника даже. Самое удивительное, что все эти фрукты Кран со своей бригадой разгружал в зимнее время.

— Для ЦК, — объяснял Гаджи. — Но куда им столько?

В общем, такие специальные вагоны половинили. Часть бригады разгружала в официальные грузовики, а другая — в свои машины. Охранники были в доле, а потому к разгрузке всегда стояли спиной.

— На пересортировку! — командовал Гаджи, посмеиваясь.

К сбыту Крана, естественно, не допускали, но денег давали много, так много, что у него имелся номер в гостинице «Украина» на постоянной основе, а платяной шкаф был забит сторублевыми купюрами доверху.

Теперь Кран сам физически не работал, только говорил своим работягам, что и куда нести. Здесь, на Казанском, он впервые попробовал коньяк «Hennessy» и закусил его экзотическим фруктом киви. Когда он жадно впивался в земляничный вкус импортного плода, то вдруг опять вспомнил Надьку, представляя, как целует ее губы и они непременно такого же, как киви, вкуса…