Павлуха вяло возражал, но всё ж таки пошёл со всеми: к этому времени он уже окончательно был подо мной, по жизни и по смерти, хотя бесстрашным и мстительным пацаном типа меня, чья будущая судьба уже внятно прорисовывалась без любых очков, он так и не заделался. План мой был простой, но хитроумный. И главным было в нём — заиметь подходящее оружие, потому что решать надо было бескровно, иначе б вышло боком, оба мы это хорошо знали — так же, как в курсе этих дел были и те, другие, верхние, державшие на этом расчёт. Они были старше, опытней и злей, их оружие держалось на их же словах, на их тупых безжалостных кулаках, на их подлых и мучительских примочках. Их было семеро, и они надёжно удерживали малолеток под собой, всю колонию целиком, без вопросов.

Но нас было больше, и мы натерпелись. Кроме того, у нас был я, Пётр. Кличка — Сохатый, там же, на малолетке полученная и перешедшая уже вскоре в пожизненное земное погоняло. Мне всегда нравился этот зверь, что сам с троллейбус, что рога его размером с растопыренную циклопью пятерню, окостеневшую от времени. И без лишних понтов, потому что сильный и неприхотливый по природе.

Разбирать кровати мы начали сразу после отбоя. В каком-то смысле повезло: кровати — не нары, как и взросляк — не молодняк. Нары скреплены насмерть, не оторвать, а эти — ближе к живым делам, спасительным. Короче, всё развинчивалось, разъединялось и вытаскивалось, особенно если поднажать и загодя пролить резьбу отработкой машинного масла. В конце концов к середине ночи в руках у каждого из нас оказалось по перекладине от спальной рамы, или же по вертикальной стойке круглого железа, или по увесистой кроватной ноге квадратного сечения с резинистым упором в самом низу. Это было удобно для дела, это подходило как нельзя лучше, я сразу такое просёк и потому вооружился именно ногой.

Шли тихо, неслышным гуськом, знали, что если чего пойдёт не так, то уже никто не простит и не спасёт: ни эти, типа серединные, злые и безжалостные как черти, ни те, верхние их покровители по малолетней зоне, какие напрямую примыкают к главному. А где главный, там кончается справедливость, там дела не судят, там их решают. И зависит от многого.

Когда мы, скрутив дежурного, проникли в отряд, к старшим, все там спали. Так, наверно, спят ангелы в раю, сразу за Входом, — пуская безвоздушные пузыри, смачно прихрапывая и забив на всякую тишину, потому что уверены, что такую вольность они уж точно себе заработали верной охранной службой.

Первый удар — и даже не удар, а больше короткий резкий тычок резиновым торцом в спящую морду ихнего первого номера — я произвёл лично. Пацаны в это время уже стояли наготове, с занесёнными над остальными уродами деталями разобранных кроватей. Оставалось только по моей команде резко опустить их — так, чтобы удар пришёлся куда-то ниже головы, без заметного глазу следа. А там как само пойдёт. Этот, основной у них, распахнул глаза и в недоумении впёрся взглядом в непонятку. В тот момент, когда ножка кровати соприкоснулась с его мордой, в носу у него слабо хрустнуло — сучьим хрящом каким-то, наверно, я самолично усёк этот сладкий звук. Сама же боль от моего удара, хоть и дикая, но скорей всего докатилась до его сознания уже чуть после, чем он сумел сопоставить в своей голове образ нежданного врага и факт посягательства на территорию его безраздельной прежде власти. Хоть и ошалевший, но меня он узнал, несмотря на темноту. В этот момент непонятно с чего вдруг выскользнула луна, сразу полная, как не бывает вообще — словно шальное ночное облако, опоздавшее к вечерней проверке, наконец одумалось и, ошалев от страха, метнулось в сторону чёрного неба, выпустив на волю лунный круг. И, пройдя через зарешёченную оконную фрамугу, отделявшую нас, малолетних преступников, от всего остального мира, луч этот цвета разбавленной мочи, которую, наверно, пускал сейчас под себя наш заклятый враг, вонзился в эту ненавистную мне рожу, высветив в его глазах шальной страх и ужас перед тем, что сейчас произойдёт. Он уже всё понял и всё знал наперёд, иначе бы не хватал сейчас воздух, как японский карп «Кои Икизукури». Он был уже готов, без кожи и кишок, осталось лишь порвать его на куски и сожрать.

Действовать пацаны начали одновременно со мной, уловив мой короткий кивок. Все удары, что я наносил своему обидчику, приходились на спину, руки, живот, ноги. Я бил изо всех сил, предупредив его негромко, но отчётливо, по слогам, чтобы не вздумал орать, иначе забью до смерти. Тот терпел, извиваясь от боли, но я по глазам его видел, что словам моим он поверил. Это уже была наша победа, ещё до того, как мы остановили избиение. Мы его готовили, и мы его совершили.

Один лишь раз, не сумев вытерпеть мой удар, он выхрипел чего-то из себя, и звук этот показался мне недостаточно приглушённым, излишне опасным для успеха всего дела, а так мы не договаривались. Тогда я прицелился и резким усилием обеих рук воткнул тупой торец ножки ему в живот. Он охнул, дёрнулся и замер, некрасиво развалившись поперёк кровати. На каждого из остальных шестерых уродов приходилось по трое моих бойцов, в это время они обрабатывали их тоже довольно крепко, методично отбивая внутренности со всех сторон и не давая разомкнуть рта. Пашуху я поставил на стрём, пожалел, избавил от участия в этой экзекуции, хотя он, как и все мы, отлично знал, что идём и рискуем не абы как, а в полный рост и за правое дело. Но и другое было вместе с первым — не хотел я раньше времени делать из брата себе подобного, такого, кто раньше всякого разумного срока легко забьёт на самого себя, не ценя как надо собственной жизни. А я мог, всегда это знал, и забить и недооценить, таким уж я родился, вовремя отколов брата от своей дурной плоти. Но сейчас мне достаточно было того, что он был со мной, что дал обет верности, что не отошёл в сторону ни раньше, ни теперь и что хотя и не имеется в нём нужной злости, но есть братское чувство, есть поддержка и готовность разделить со мной судьбу, даже самую непредсказуемую. Я ещё подумал, что жаль, нет на свете нашего кровного отца, пускай даже беглого, он мог бы, если чего, погордиться своими наследниками, если б был с нами знаком и не сдох в подмосковной канаве.

Там ещё другие были, кроме этой уродской семёрки, державшей под собой всю малолетку. Я имею в виду, в отряде у старших. Те смотрели и не ввязывались, каждый в это время про себя прикидывал своё, если только старательно не изображал непробудно спящего. Именно на это я и рассчитывал, что просто будут молча следить глазами и соображать, каким теперь боком всё это для них обернётся: лучше им станет после всего этого, как оно закончится, или каждый из них, вместе или по отдельности, сделается теперь заложником тех и других и дальше станет терпеть уже от двух сторон — или перейдя в покорные сообщники к новой молодой власти, или же оставшись наедине с теми, за кого не хватило решимости пострадать. Короче, всё так и есть, так разрисовано в учебнике земного устройства: суть главных по жизни вещей определяется общим уставом, единым для всех; сама же вещь сутью своей подчиняется кодексу, прописанному для каждого человека в отдельности. И чаще случается так, что кодекс этот не становится частью того устава, и редко кому удаётся решать подходяще для себя, думая в это время обо всех, как не выходит и предпочесть общезначимое личному, на себя же наплевав. Но это если нормально внюхаться в эти дела и по мере душевных сил проявлять к человекам сочувствие.