Говорю:

— Ты что же, рассчитываешь, если замотать в базар твои латинские выкрутасы, то лоханутся и примут за зверя? Ты думаешь, для них кавказский отморозок пугательней своего, что ли? Хотя, если разобраться, вся эта твоя мудрожопая непонятка чем-то и напоминает мусульманский напев, типа Дагестан не дремлет. Но тогда ж не по отдельности втыкать надо, где ты типа́м разным этими смысловыми конструкциями на уши ссышь, да и то не так часто, а уж захерачить так захерачить, напролом, «от начала до конца», как сам же говорил, помнится: «А principio ad finem», ты чего, Павлик?

— Звери ни при чём, — отбился брателло, — просто людей убеждает само звучание, и оно их страшит, оно приводит в замешательство, заставляет дёргаться и совершать поступки, на которые они при общении с заурядными начинающими бандитами типа нас никогда бы не пошли. К тому же мой вариант существования нас в облике бандитов уже сам по себе не предполагает ходить туда, куда неоднократно ступали другие, где кровью и угрозами дело решалось не самым лучшим образом. Тебе же не нужны жертвы как таковые, тебе ведь нужен результат, верно? Как ещё старик Черчилль говаривал: «Nos postulo e bellum et territorio» — «Нам нужны не войны, а территории».

— Допустим, — согласился я, — но как именно ты собираешься внедрять этот свой вариант в действие?

— А пускай они лучше недопоймут, чем проникнутся недобрым словом, — не растерялся Павлуха в ответ на мои сомнения, — сам смотри. Допустим, он классический гомосексуалист, а проще говоря, пидор. И он же вовремя не расплатился с нашей структурой по своим долговым обязательствам. Ты приходишь и говоришь ему, что, мол, гони монету, сучара, не то я тебе щас хобот твой пидорско́й вырву и всю сраку разворочу. А после на счётчик поставлю, без всякого инвалидского послабления — уразумел, падло? — Он печально вздохнул. — И что, ты думаешь, последует дальше? — И сам же ответил: — А дальше твой должник, проникнувшись ужасом этой совершенно уродской и бесчеловечной угрозы, отправляется в правоохранительный орган или срочно подыскивает себе альтернативную крышу; либо же вся эта отвратительная история завершается ещё более бессмысленным его же суицидом. И объясни мне, пожалуйста, где при таком раскладе деньги лежат? — Он присел на край раскатанного на дощатом полу нашей барачной комнатухи полосатого матраса и подвёл промежуточный итог своим рассуждениям: — Я хочу сказать, что никакой из этих вариантов должным образом не разрешает нашей новой задачи: вовлечь, бескровно иметь и не трепать никому нервы.

— Ну хорошо, а как бы ты сам вынул долг? — поинтересовался я у него, не имея представления, о каком бескровном варианте толкует мой однояйцевый брат. — Пидор, он и есть пидор, к тому же должен. Как с ним ещё-то, если не ломать через хобот?

— Как? Смотри, — ответил Паша, — следи за самим ходом вещей, за сущностным наполнением идеи, потому что, где она присутствует, там и сам человек — не просто типа су́ка или с отклонением, а нормально вменяем, как любой живой и чувствующий организм, даже если он и не желает зарабатывать честно, но хочет иметь больше других, вроде тебя, меня и наших с тобой теперешних однокорытников, от серединных и выше. В общем, так: ты приходишь к нему, к этому должнику своего разбойничьего бизнеса, но не пытаешься сразу же запугать, как и приветливости лишней тоже не демонстрируешь, а просто садишься, расслабляешься, предлагаешь закурить, сам закуриваешь и внятно произносишь слова, к примеру, такие: «Друг мой, я долго о намерениях своих распространяться не стану, я просто докурю сейчас эту сигарету, встану и… vestigia tua disperdes omnes simul stare cum familiares planetam. Et recordaberis amator… — Что означает: „…уничтожу все следы твоего пребывания на этой планете заодно с твоими родными и близкими. И не забуду про твоего любовника“». — Потом неспешно гасишь сигарету, но не в пепельницу, а об стол рядом с ней и всё с той же маской безразличия на лице. После этого плюёшь ему под ноги, неотрывно глядя в глаза, — как-то так. И всё, он твой вместе с долгом и процентами по нему. Лично для меня успех такой операции очевиден. Главное, чтобы твой оппонент отчётливо понял, что тебе и на самом деле всё, в общем, по барабану, как и вся его ничтожная, жалкая жизнь, «misera misellus vita». Последние слова хорошо бы тоже добавить, просто для форса, и тоже не переводить смысл — сам догадается, зуб даю.

Я задумался. Всё это напоминало лёгкое помешательство моего чудаковатого брата-гуманиста. Однако это было бы так, если бы я его недостаточно знал. А я не только знал, я его кожей чувствовал, сразу и целиком. Мы же с ним из одного яйца, одним миром помазаны, мечены одной судьбой, хотя и разные по нраву, вроде того, что он типа добрый, а я, остаётся думать, злой. Жаль, что так всё повернулось у нас, под самую раздачу подпало, под нечётную ногу, а то вполне могли б и в следаки двинуть, сами бы, глядишь, теперь допросы вели со следствиями, ловча и перекидываясь с одного характера на другой, от угроз и рукоприкладства до сочувствия и посулов мягкого варианта мучений. А вообще с нами просто тем, кто захочет знаться и дружить. Мы похожие, что ни говори: с самого детства не читали одних и тех же книжек, одинаково не желали учить школьные предметы, нам обоим не давали жрать вкусней обычного и даже по праздникам нас не баловали ничем слаще бульона от свеклы; мы равно мечтали съехать с нашего барака и схожим образом жалели нашего отца за то, что он был мёртвый и никогда нас не видал. Нам одинаково никто не покупал игрушек, не бил смертным боем, как соседских детей по бараку, мы видели те же самые сны и нередко в этих снах совершали одни и те же поступки. Хотя не скрою, чтоб — такое, чтоб ноздря в ноздрю, только лет до 11–12 бывало, после чего мы с Павлухой уже чуток определились каждый в своих человеческих пристрастиях и, уже начиная с возраста нормальной хулиганки, более-менее разъехались и в нравах, и чисто поведенчески. Однако такое совершенно не означало, что мы перестали чувствовать друг друга, даже на расстоянии. Бывало, отмудохаю какого-нибудь пацана, не давшего мне закурить или не пожелавшего расстаться с парой монет, и сразу же ощущаю, через всю глубину нашего длиннющего двора, что Пашка на моём месте простил бы его, стопудово, а может, даже и сам бы дал разок-другой дёрнуть. Глазами вижу, в воздухе себе представляю, как он ласково извиняет его, даже не пробуя разогреть в себе злобы за отказ откликнуться добровольным согласием. Ну, а после, сами знаете, — детская комната милиции, к какой стали оба мы приписаны: я — за свои дела, он — за меня, до кучи, на всякий случай, как добавочное семечко той же всхожести. Да и снаружи часто у нас с ним совпадало, а не только изнутри. С ве́лика, помню, навернулись, который я у одного чужака отбил насовсем: каждый из нас с братом только по одному кругу сделал, но успел за это время одну и ту же кочку боднуть, хотя оба мы одинаково её видали. И, главное дело, параллельно заработали по синяку на левой лодыжке и по три царапины на правой коленке — ну хоть прям на выставку ненарочных событий выдвигай, как в Красной книге. Ну и всё такое, через сутки, считай, на третьи случалось, не меньше, а то и дважды на день. В общем, именно эти существенные обстоятельства заставили меня вслушиваться и вникать в его более чем спорные суждения насчёт присутствия человечности в нашей работе.