На этот раз я действовал, разумеется, увереннее и спокойнее. Отшвырнул сига подальше от воды и сматывал закидушку: солнце к самому горизонту уже опустилось. Сиг! Благородная рыба – сиг! Заранее представлял, какие лица будут у домашних, как сёстры робко спросят: «Вася, а что это за рыба? Какой породы?» А благородный пленник между тем недоумённо плясал, прыгал по песку.

В это время между кустами показался охотник с ружьём. Слава богу, наконец-то живой человек! Поболтаем, а может, и в деревню вместе пойдём. Но, узнав Петьку Жаркова, огорчился: не подойдёт, пройдёт мимо. Но он направлялся прямо ко мне.

– Ну, как рыбалка? – Жарков приблизился вплотную.

Утомившийся, угомонившийся сиг находился за его спиной, Петька его не видел, а я украдкой бросал на сига взгляды, но не было уже чисто мальчишеского зуда похвастаться, съехидничать, уязвить тем, что, мол, побил я тебя, Петька, по всем статьям, и в учёбе, и как добытчик: ты вот пустёхонький с охоты возвращаешься, у меня же богатый улов, да и обычай «всамделишних» рыбаков требовал с фальшивой слезливостью прибедняться, хранить в тайне свои успехи.

– Да так, знаешь, помаленьку. За последние дни всё хуже клёв. Оно и понятно: кончается сезон.

– А крупная рыба не попадает?

– Нет, что ты! Откуда же? Ни боже мой!

– Ленки тут должны водиться. Место для них подходящее.

– Хм, кто его знает… Может, и бродят где поглубже…

Мы разговаривали спокойно, но это было напускное спокойствие, нам было грустно и стыдно чего-то, и смотрели мы в землю. Петька видел, что я собираюсь домой, но и не подумал меня подождать, провести вместе целый час – худшей пытки для нас невозможно было б придумать; дружба умерла, злоба остыла, осталась только память о прошлом и сожаление, что мы навсегда стали чужими. Ему подошло время идти в армию, на фронт, мне – куда-то ехать учиться, так что и Чёрный Камень, и Зуева Дырка, и Сукнёвская протока – все эти любимые рыболовные и охотничьи угодья мы покидали, мы как бы уже прощались с ними, а заодно и друг с другом.

Жарков повернулся, чтобы уйти, и тут увидел сига, разинул рот от удивления, взглянул на меня, хотел что-то сказать и поперхнулся. «Ну и жук этот Васька, – подумал, разумеется, он, – хотел скрыть от меня такую редкостную добычу». Подошёл, полюбовался сигом.

– Хор-рош! А ты что ж молчишь?

Я пожал плечами, пряча улыбку: сам, мол, понимаешь.

Да, невозможно было оторвать нас от реки, от тайги, пока мы оставались детьми, но чем взрослей мы становились, тем реже удавалось вырваться на рыбалку или охоту: работа в колхозе поглощала уйму времени, брата же вдобавок ко всему всё чаще вызывали в Киренск в райвоенкомат то на приписку, то на курсы воинского обучения. Жизнь властно диктовала делать не то, что приятно тебе одному, а то, что полезно и необходимо всем, исподволь готовила нас к принятию этого её главного, «хребтовинного» закона.

Однако ж мы не сомневались, что никогда не потухнет наша прекрасная страсть, как никогда не иссякнет полноводная Лена, что вечно наше счастье ловцов, таёжников, добытчиков, и что главному делу жизни это не помешает, но поможет. И действительность потом подтвердила верность детских чаяний и надежд: петропавловской зарядки хватило на всю долгую жизнь, весьма драматичную, а периодами и трагичную. И не переставала сниться нам Лена, её каменистые берега, сосновые молитвенные боры по крутым склонам гор, ниспадающим к ней, её утёсы, скалы и яры, горящие бурым, красным или жёлтым огнём, и всякий раз те сны предвещали что-либо важное и отрадное.

Гошу и Петьку Жаркова призвали одновременно в тот год, когда я окончил семилетку. Был жаркий парной июль, провожающих на берегу собралось немного: самый сенокос, горячая пора. Отец и мать стояли рядом с Жарковыми, чинно разговаривали, натянуто улыбались, но и на секунду родители не спускали глаз со своих сыновей, уходивших на войну.

Вот-вот должен был подойти пароход. Вдруг налетела туча, и обрушился проливной дождь. Все кинулись к сельскому складу, прижались к бревенчатым стенам, а с козырька крыши почти к самым ногам нашим протянулись тугие озорные струи.

– Как из ушата льёт! – радовались люди.

– Хорошая примета: ливень к отъезду, – шептала Жаркова матери, – Бог даст, вернутся живыми наши ребята.

А потом было торопливое нервное прощание у подошедшего к берегу баркаса. Мы с братом обнялись, с Петькой за руку попрощались. Пароход запалённо и нетерпеливо пыхтел, кругом говорили и уже голосили, переспрашивали и повторяли по несколько раз одно и то же, и махали, долго махали белыми платками вслед уходившему пароходу.

Гошу послали на восток, на маньчжурскую границу, он пробыл там целый год, но с японцами так и не сразился: после Победы над Германией по объявленному в части набору вызвался и поступил в авиационный техникум, окончил его и стал армейским офицером-кадровиком, служил механиком и бортмехаником на гражданских и военных аэродромах. Петька же прямым трактом угодил на фронт, заслужил три медали, в том числе «За отвагу», под жестоким миномётным огнём получил два ранения, в ногу и в голову, и накануне Победы вернулся домой.

* * *

Раза два в то лето выезжал я лучить с Толиком Жарковым, одному ведь лучить немыслимо. Славные это были вылазки, знаменательные для нас обоих, в особенности первая поездка. Воспоминания сладко щемили сердце, радость и грусть теснились в груди, не смешиваясь, какими-то приливами, и наши речи имели большее значение, чем слова, из которых они слагались. В первую ночь Толик говорил и говорил обо всем на свете без передышки, как бы пытаясь загладить вину брата, восстановить прежние дружеские отношения. Я был умилен чуть не до слез его порывом, но чувствовал, что не могу отвечать ему с тою же откровенностью и горячностью. Нет, мальчик, малыш не мог стать моим задушевным другом. И он, конечно, не сразу, понял это…

А потом, осенью того же 1944 года, мы уехали в Якутию. Так что долгожданную Победу, самую великую и славную Победу России за всю ее тысячелетнюю историю, мы встречали, к сожалению, на берегах другой реки, среди других людей и не с той торжественностью, какую она заслужила. Ведь представлялось, что в День Победы все, кто боролся против фашизма, все, чью судьбу омрачила тень его уродливо-корявого креста, сойдутся непостижимым образом вместе и обнимутся, и заплачут, и возликуют, причем наша жизнь сразу станет иной: богаче, содержательнее, умнее, потому что после такой смертоубийственной войны народы не допустят больше никаких войн на земле… Впрочем, в то время не только детям простительно было ошибаться: будущее оказалось не таким уж простым, благополучным и безоблачным…

Уезжая, я не знал, что на Лене мне рыбачить больше не доведется, что впереди многие и долгие годы ученья и труда, порою вдали от каких-либо водоемов, что будут незабываемые встречи с большими и малыми реками, богатыми рыбой или, наоборот, хищнически опустошенными, что каждую реку я буду оценивать, сравнивая ее с Леной, непревзойденной во всех отношениях. Что через полстолетия разразится планетарный крах, мировая экологическая катастрофа, угроза гибели всему живому на Земле, в том числе самому человеку, что головотяпы-технократы отравят и воздух, и землю, и воду, рыбалка как таковая местами вообще потеряет смысл: страшась отравиться речной рыбой, насквозь пропитанной ядовитыми промстоками, люди будут покупать и есть только морскую рыбу!.. Что настанут времена безысходности, отчаяния, когда исчезнет красавица Ангара и черная тень смерти нависнет даже над священным Байкалом, когда по утрам уже не будешь радоваться восходу солнца красного и начинающемуся дню, только в воспоминаниях о Лене, избавленной покамест от плотин, найдешь душевное утешение и умиротворение.