— Да мало о чем. Я рассказал, что знал о Гудлауге, и понял, что мне надо поговорить с вами. У меня были дела в Рейкьявике, и я решил воспользоваться случаем.

Габриэль замялся.

— Я не смог точно определить по голосу и мучаюсь вопросом. Марион — это мужчина или женщина? Что за чудное имя? Мне казалось невежливым спрашивать об этом, но у меня не идет из головы. По голосу — скорее мужчина. Это мужское или женское имя? Похоже, эта особа примерно моего возраста или постарше, но я не стал спрашивать. Странное имя — Марион Брим.

В голосе дирижера сквозило мучительное, жгучее любопытство, как будто для него это было делом жизни и смерти.

— Я как-то не задавался подобным вопросом, — ответил Эрленд. — По поводу имени «Марион Брим». Я прослушал эту пластинку, — продолжал он, указывая на конверт. — Впечатляющий голос, ничего не скажешь. Учитывая юный возраст исполнителя.

— Гудлауг, пожалуй, лучший из юных солистов, известных на сегодняшний день, — отозвался Габриэль, рассматривая конверт. — После долгих размышлений я пришел к выводу, что мы не понимали, какое золото держали в руках, и осознали это много позже, возможно, только сейчас.

— Когда вы впервые встретились с ним?

— Его привел ко мне отец. Их семья жила тогда в Портовом Фьорде и, по-моему, все еще там живет. Мать вскоре умерла, и отец полностью посвятил себя воспитанию детей, Гудлауга и девочки, которая была постарше. Он узнал, что я только что вернулся из-за границы, где получил музыкальное образование. Я занимался преподаванием музыки в начальной школе Портового Фьорда и окрестностей, давал частные уроки и был назначен дирижером детского хора, когда его начали собирать. Как всегда, там было больше девочек, но мы специально объявили о наборе мальчиков, и Гудлауг однажды пришел ко мне домой со своим отцом. Тогда ему было десять лет, и у него был очаровательный голос. Завораживающий. Он уже умел петь. Я сразу же заметил, что отец имел большие виды на мальчика и что он был строг с ребенком. Он заявил, что обучил сына всему, что сам знал о пении. Позже я узнал, что он воспитывал мальчика в строгости, наказывал его, держал взаперти, когда тот хотел пойти на улицу поиграть. Я думаю, что воспитание было однобоким, что от Гудлауга, вероятно, слишком многого ждали и не разрешали встречаться со сверстниками. Классическая ситуация: родители берутся все решать за своих детей и хотят формировать их в соответствии со своими идеалами. Мне кажется, детство Гудлауга было не особенно счастливым.

Габриэль замолчал.

— Похоже, вы долго обдумывали это, — заметил Эрленд.

— Просто все происходило на моих глазах.

— Что?

— Нет ничего ужаснее, чем держать ребенка в ежовых рукавицах, ради того чтобы он воплощал несбыточные чаяния. Я здесь не говорю о строгой дисциплине в том плане, когда дети непослушны и требуются воздействие и проработка, это совсем другая история. Конечно, детей следует приучать к дисциплине. Но я говорю о том случае, когда ребенку не дают быть ребенком. Когда детей не хотят воспринимать такими, какие они есть или какими хотят быть, а ломают и сгибают, чтобы получить кого-то другого. У Гудлауга был прекрасный голос, детское сопрано, и отец возлагал на его будущее большие надежды. Я не утверждаю, что он сознательно и расчетливо обращался с ребенком плохо, скорее присвоил его жизнь. Лишил детства.

Эрленд подумал о своем отце, который только и делал, что постоянно прививал ему хорошие манеры и демонстрировал свою любовь. У него была лишь одна надежда — что Эрленд станет самостоятельным и будет ладить с другими людьми. Его отец никогда не пытался сделать из него кого-то другого. Эрленд вспомнил о папаше, который ждал суда за то, что в гневе избил сына, и представил себе Гудлауга, все время пытавшегося соответствовать притязаниям собственного родителя.

— Может быть, лучше всего такие вещи заметны в среде последователей религиозных движений, — продолжал Габриэль. — Дети, рожденные в семьях верующих, обязаны исповедовать религию родителей и, таким образом, в реальности живут скорее их жизнью, чем своей собственной. Им никогда не предоставляется возможность стать свободными, вырваться из того мира, где они родились, и принимать самостоятельные решения. Естественно, дети отдают себе в этом отчет слишком поздно, а некоторые — вообще никогда. Но часто происходит и так, что, будучи в подростковом возрасте или даже взрослыми, они говорят «я так больше не хочу» и дело заканчивается конфликтом. Вдруг ребенок отказывается жить жизнью своих родителей, и это порой оборачивается трагедией. Такое можно наблюдать повсюду: врач надеется, что его ребенок станет врачом, адвокат — что ребенок будет адвокатом. То же самое можно сказать и о чиновниках, пилотах и прочих. Повсеместно люди проецируют на детей свои несбывшиеся мечты.

— Это и произошло с Гудлаугом? Он сказал «стоп» и устроил бунт?

Габриэль немного помолчал.

— Вы уже познакомились с отцом Гудлауга? — спросил он.

— Я общался с ними сегодня утром, — ответил Эрленд. — С ним и его дочерью. Полны злости и ненависти. Похоже, они не испытывают ни малейшего сострадания по отношению к Гудлаугу. Не проронили ни единой слезинки.

— Старик был в инвалидной коляске? Отец Гудлауга?

— Да.

— Это случилось спустя несколько лет, — сказал Габриэль.

— Спустя несколько лет после чего?

— После того жуткого концерта. Концерта, по завершении которого мальчик должен был поехать в турне по Северным странам. Такого раньше никогда не случалось — чтобы ребенок из Исландии выступал солистом с хорами других Скандинавских стран. Его отец послал первую пластинку в Норвегию, и студия звукозаписи проявила интерес к мальчику; они организовали серию концертов, рассчитывая сделать юное дарование известным в Скандинавии. Отец Гудлауга однажды сказал мне: его заветная мечта — чтобы сын пел с Венским хором мальчиков. Заметьте, его мечта, а не Гудлауга. И этот человек добился бы своего, вне всякого сомнения.

— И что же случилось?

— То, что всегда рано или поздно происходит с мальчишескими сопрано, — вмешалась природа. В самый решающий момент жизни ребенка. Перелом мог настичь его на репетиции или дома, когда он был в полном одиночестве. Но сложилось иначе, и это уязвило мальчика…

Габриэль посмотрел на Эрленда.

— Я был с ним за кулисами. Хор должен был исполнить вместе с Гудлаугом несколько произведений. В зале было много детей из Портового Фьорда, приехали уважаемые музыканты из Рейкьявика, даже несколько журналистов. Концерту была сделана широкая реклама, и отец Гудлауга, естественно, сидел в середине первого ряда. Будучи уже молодым человеком, Гудлауг пришел ко мне через несколько лет после того, как ушел из дома, и рассказал, что он пережил в тот трагический вечер. С тех пор я часто размышляю о том, как одно-единственное событие может оставить в душе отпечаток на всю жизнь.

* * *

В Городском кинотеатре Портового Фьорда некуда было яблоку упасть. Стоял шум. Гудлауг уже два раза приходил в это импозантное здание посмотреть фильмы и восхищался всем увиденным: изумительным светом зрительного зала и находящейся на возвышении сценой, на которой выступали артисты. Он был здесь с мамой, когда показывали «Унесенные ветром», а в другой раз смотрел с отцом и сестрой новый диснеевский мультфильм.