Звуки леса постепенно отступают.

Звуки внутри моего тела набирают обороты.

Калеб там.

Я знаю.

«Не двигайся, Мэри».

Когда-то я лежала в постели, держа руку на сердце, как сейчас, и слушала, как ссорятся родители. Тогда и обнаружила, что если сосредоточиться, то можно своими внутренними звуками заглушить крики мамы и папы. Кровь течет по венам, мысли растягиваются и скрипят. Иногда я даже слышала, как растут мои волосы. Очень странно, согласна. Но, безусловно, самое худшее – это учащенный грохочущий пульс. Я слушала чавкающий удар за ударом и размышляла о том, чего не сделала, и о том, чего не сделала и даже не знала, что не сделала. И обо всех сердечных переживаниях, которых не испытала, о всякой любви и тому подобном, и что если прямо там – или прямо здесь – и прямо сейчас… вдруг мое сердце перестанет биться?

тук…

тук…

тук…

Калеб не шелохнулся. Физически ощущаю его неуютную близость.

Каждый вздох, вдох и выдох, подъем и падение.

Я думаю о тех днях, когда лежала в кровати, испуганная не родительским криком, а тем, что он означал. И вот что я узнала: невозможно гадать, когда твое сердце остановится, и при этом не представлять, что, вероятно, сейчас и есть тот самый момент.

«Кофе нет», – первая мысль после пробуждения.

«Я жива», – вторая.

Тру глаза, мечтая, чтобы мозг достал свои колеса из грязи и заработал.

– Доброе утро, солнышко.

У костра сидит Калеб во всем своем теневом великолепии. Из одного уголка его рта торчит сигарета, из другого – ложка с ветчиной. Он достает еще одну банку из коробки и протягивает мне. К горлу подкатывает тошнота, сглатываю и трясу головой.

– Мне же больше достанется, – шепчет Калеб.

Сотрясаясь всем телом, сажусь и натягиваю одеяло на плечи. Наверное, я заснула, пока притворялась спящей. Я бы сказала, чертовски эффективно.

– Как спала? – Губы Калеба чуть искривляются в улыбке.

– Как бревно, – вру. – А ты?

– И я.

Я быстро оглядываю поляну, избегая внимательных глаз Калеба.

– Где Уолт?

– У дерьмоямы, – бормочет он, жуя и затягиваясь.

А сам так и косится на палатку. Полагаю, он уже все обыскал и денег не нашел, иначе давно бы смылся.

«Он пытается решить, что делать со мной».

Жаждая избавиться от вчерашней боевой раскраски, я зарываюсь в рюкзак в поисках салфеток для снятия макияжа. Какая разница, косметика или грязь? Должно получиться. К сожалению, салфетки на самом дне, и приходится перебирать все мои многочисленные талисманы разочарований: деревянная шкатулка (о где же ты, Ахав?), мобильник (тридцать девять пропущенных), пузырек «Абилитола» (если привычка – королева, то я – Джокер), короткое письмо («Подумай что будет лучше для нее. Пожалуйста, измени решение») и последнее, но не по значению – банка «Хилл Бразерс» (караул, меня украли у хозяйки!). Жестокие разочарования поутру проще переварить под чашечку свежего кофе. Но поскольку в Нью-Чикаго, похоже, живут исключительно на испорченном мясе и сомнительных бобах, я вынуждена глотать разочарования всухомятку.

Я выуживаю салфетки и начинаю оттирать грязь с лица.

– Ты знаешь… – говорит Калеб.

Его сигарета истлела до фильтра. Высосав из нее последние соки, он бросает окурок в пепел от вчерашнего костра и поднимает взгляд. Его пустые глаза рождают внутри странное ощущение – комбинацию сражения и полета. Словно ожидая, что его приговор сам собой озвучится и осуществится, Калеб сидит с открытым ртом, обвиняет меня духом, но не словом. Пока что. Кое о чем не обязательно говорить вслух. И можно до посинения притворяться неосведомленной, но я была там. Я видела темные уголки его души. Я знаю мрачный секрет Калеба: не кто он, а что. Тень. Психозадый-Голлум-Голлум-шизо-гребаная-тень.

– Эй, эй, Мим!

Из леса, застегивая штаны, выходит Уолт. Его лицо все еще в засохшей грязи. Увидев мою чистую кожу, он замирает:

– Война закончилась?

Господь, благослови и храни Дом Уолта веки вечные!

– Конечно, Уолт. Иди сюда, я вытру.

Калеб забрасывает свое одеяло в палатку. Невысказанные обвинения так и висят в воздухе.

– Что ж… – Он зевает. – Наведаюсь-ка я к яме, а потом искупаюсь в озере. Уолт, когда вернусь, нам надо поговорить.

– Хорошо, Калеб.

Он смотрит на меня и подмигивает:

– С тобой тоже, сладкая.

И исчезает в лесу прежде, чем я успеваю презрительно сощуриться. (Особый взгляд, который я берегу для самых отъявленных мудаков.)

Очистив лицо Уолта, я забрасываю салфетки обратно в рюкзак. Здоровый глаз цепляется за пузырек «Абилитола», и на мгновение я представляю чучело огромного гризли, что осуждающе качает головой. Вижу его острые когти, стеклянные глаза, вываленный язык… дыхание перехватывает, и я запихиваю таблетки поглубже.

«Пофиг. Денек можно и пропустить».

– Эй, Уолт, – зову я, а план уже потихоньку формируется.

Уолт жует ветчину – так, будто это его первая, последняя и единственная еда в жизни, – и наблюдает, как синешейка выковыривает из земли червяков.

– Уолт, прием, – шепчу я.

Похоже, птица отчаянно нуждается в раннем завтраке. Уолт в восторге.

– Эй, эй, – отвечает он, все еще глядя на синешейку.

– Ты когда-нибудь бывал в Кливленде?

Наконец он поворачивается ко мне. В ушах вновь звучит мамин голос: «Узри же мир, Мэри, не замутненный страхом».

Опыт у меня ограниченный, но я знаю, насколько редко удается ощутить связь с другим человеком. И еще реже – понять, что именно ощутил.

Камера приближается, в кадре пронзительные глаза Уолта.

Затем мой собственный крупный план.

И связь протягивается между нами, извивается, будто тот червь на земле. Более того, мы оба это чувствуем.

Вдалеке плещется Калеб, издавая нелепые звуки.

Уолт смотрит в сторону озера и шепчет:

– Ему это не понравится.

Славься, Дом Уолта, веки вечные, аминь!

– Нет, Уолт, не понравится.

Как же приятно вновь сменить дурацкие обрезки на настоящую одежду. Я бы даже сказала, восхитительно. Нацепив рюкзак, я сую один из запасных пледов Уолта под лямки на груди. Сам он последние несколько минут набивал один из этих жестких чемоданов а-ля пятидесятые консервированной ветчиной, одеялами и бог знает каким еще хламом из синей палатки.