В последний раз он обвел взглядом цветы, и неокрепший зеленый папоротник, и тонкую травинку. Потом бережно опустил крышку и начал закидывать ее землей, размеренно и бесшумно.

К полуночи он добрался до начала своей улицы. В пять минут первого, проходя мимо дома старика, Джордж услышал, как его окликнули. Он поднялся на крыльцо.

– Здравствуй, Джордж, – поприветствовал его старик.

– Здравствуйте, – неуверенно ответил он.

– Джордж, – помолчав, спросил старик, – ты все еще чувствуешь в себе желчь и досаду?

– Я великолепно себя чувствую, – ответил Джордж.

– Ты изменил свое мнение после нашей последней встречи? – спросил старик. – Что ты теперь думаешь?

И Джордж ответил:

– Она красавица. Богом клянусь, прекраснее не видел никого на свете.

– Отрадно это слышать, Джордж, – сказал старик, – отрадно слышать. А знаешь что, приходи-ка завтра вечерком – сразимся в шахматы.

– Приду, сэр.

– Разгромлю тебя в пух и прах, сынок!

– Не сомневаюсь, сэр.

– Ну что ж, спокойной ночи, Джордж.

– Спокойной ночи, сэр.

Джордж спустился по ступенькам и зашагал своим путем, оставив старика сидеть в темноте. Он шел не оборачиваясь, лишь молча помахал рукой, когда тот вдогонку еще раз пожелал ему спокойной ночи, а когда Джордж распахнул дверь своего дома, его лица вдруг легко-легко коснулась ночная бабочка – и тотчас исчезла, будто ее и не было.

В доме жили только эти двое, старухи-сестры, обе тихие, как пауки, и большие, как матрацы, набитые временем, пылью и снегом. Кто проходил вечером мимо их дома, видел в неосвещенном окне либо их физиономии, белевшие фарфоровыми тарелками, либо руки, потянувшиеся вверх, чтобы опустить зеленые жалюзи. Из-за окон не доносилось ни звука, если не считать сухого шороха газетных страниц. Мисс Нэнси Джиллетт и ее сестра Джулия выходили на открытую веранду подышать воздухом в четыре часа утра, пока город еще ничем себя не обнаруживал, и попадались они на глаза разве что полицейскому, который удалялся от одинокого неяркого фонаря, грозя дубинкой своей собственной тени, которая убегала от него в сторону освещенной улицы.

Вообще говоря, ничего сверхъестественного не было в том, что Элис Фергюсон, не сомкнувшая глаз в эту летнюю ночь, наморщила лоб и, даже не смахнув с верхней губы росинки пота, вышла пройтись вокруг квартала (чего бояться, если безмятежный и похорошевший городок залит лунным светом, а тебе восемнадцать лет и потому все нипочем) – и заметила старушек Джиллетт, которые в два часа ночи коротали время в млечном полумраке: поблескивая колючими глазками и сложив на бюстах-подушках пухлые фарфоровые руки, они мерно раскачивались в креслах-качалках, чтобы не замучила астма, – одни, совсем одни.

От неожиданности Элис даже вздрогнула, но потом вспомнила байки про их добровольное пожизненное заточение, помахала рукой и окликнула через лужайку, повернувшись лицом к серебристой от росы веранде:

– Добрый вечер!

Через некоторое время кресла-качалки перестали раскачиваться, и одна из сестер отозвалась:

– Доброе утро.

Элис Фергюсон рассмеялась:

– И правда, уже утро. Ну, тогда доброе утро.

Сестры молча закивали.

– Чудесная ночь, – сказала Элис Фергюсон.

– Ты – Элис Фергюсон, – выговорила одна из старушек.

– А вы откуда знаете?

– Тебе восемнадцать годков.

– Да. – Она смешалась.

– Подойди-ка поближе, дитя мое, – сказала сидевшая в тени Нэнси Джиллетт, превосходившая сестру возрастом и тучностью.

Ступив на залитую мягким лунным светом траву, Элис приблизилась к перилам веранды и вгляделась в едва различимые лица.

– Да ты влюблена, – произнесла Нэнси Джиллетт страшным шепотом.

– А вы откуда знаете?

Сестры опять начали раскачиваться и со значением переглянулись.

– Нет, откуда вы знаете? – не унималась Элис Фергюсон.

– А он тебя не любит, – сказала Нэнси Джиллетт.

– Ох… – вырвалось у Элис.

– Ты себе места не находишь, вот и блуждаешь по ночам, – сказала вторая сестра каким-то странным голосом.

Элис понуро стояла у перил, подрагивая ресницами.

– Не горюй, дитя мое, не горюй, – зашептала Нэнси Джиллетт, отрывая руки от необъятной груди. – Ты пришла туда, куда нужно.

– Я не собиралась…

– Ш-ш-ш, мы тебе поможем.

Элис заметила, что и сама перешла на шепот, и они втроем превратились в ночных заговорщиц, кутающихся во мрак и лунный свет, как в черный бархат, подбитый белыми соболями.

– А как? – прошептала она.

– Дадим приворотное зелье.

– Но ведь…

– И это приворотное зелье, дитя мое, ты унесешь с собой.

– У меня не хватит…

– О деньгах речи нет, дитя мое.

– Не верю я…

– Поверишь, дитя мое, непременно поверишь, когда оно подействует.

– Мне неудобно…

– Нас обременять? Да нам это ничего не стоит. Оно у нас под рукой, в доме, верно я говорю?

– Верно. Верно.

– Пойду я.

– Нет, погоди. – Сестры перестали раскачиваться и вытянули руки перед собой, на манер гипнотизеров или канатоходцев.

– Поздно уже.

– Ты ведь хочешь покорить его сердце, правда?

– Хочу.

– Вот и славно. Инструкция – на этикетке. Неси флакончик, сестра.

Через считаные мгновения, уплыв с веранды необъятным призраком, младшая сестра вернулась с поблескивающим зеленым флаконом и поставила его на перила. Рука Элис потянулась сквозь лунный свет.

– Прямо не знаю…

– Не сомневайся, – шепнула Нэнси Джиллетт. – Попытка не пытка, уж ты нам поверь. Когда тебе восемнадцать, оно от всех бед помогает. Бери.

– А что там?..

– Да ничего особенного. Сейчас покажем.

И Нэнси Джиллетт вытащила из недр своего бюста сложенный платочек, словно отрывая его от себя. Вслед за тем она расстелила его на перилах, где посветлее, и воздух тотчас же наполнился травяным ароматом лугов и полей.

– Белые цветы – чтобы задобрить луну, летний мирт – для звезд, сирень – для дождей, красная роза – для сердца, грецкий орех – для ума, недаром он похож на мозг, понимаешь? Кристальная вода из быстрого весеннего ручья, чтобы дело шло быстрее, и веточка перечной мяты, чтобы согреть его кровь. Квасцы, чтобы унять его страх. И капелька сливок, чтобы твоя кожа виделась ему лунным камнем. От платка веет всеми этими снадобьями, а вот и сам флакон.