За прошедшие 100 лет суть школьного образования изменилась. В начале ХХ в. дети на уроках чтения вставали и зачитывали вслух тексты из учебника. Как заметил исследователь образования Ричард Ротштейн, «многие из солдат Первой мировой проваливали базовые тесты на письменный интеллект отчасти потому, что, хотя они и посещали школу несколько лет и научились читать вслух, в армии от них требовали еще и понимать и интерпретировать прочитанное — навык, которому многие из них никогда не учились»[1887]. Другой исследователь, Джереми Дженовезе, проследил, как в ХХ в. менялись цели образования, проанализировав содержание вступительных экзаменов в старшую школу в 1902–1913 гг. и сравнив их с тестами, которые проходили ученики того же возраста в 1990-х[1888]. Когда дело касается фактических знаний, сегодня от подростков ожидают меньшего. Например, в итоговом тестировании по разделу «География» учеников просят показать США на карте мира! От их прабабушек и прадедушек требовалось «назвать штаты, которые пересекаешь, двигаясь по меридиану от города Колумбуса в штате Огайо к Мексиканскому заливу, а также назвать и показать столицу каждого». С другой стороны, типичный вопрос теста сегодня требует от студентов умения обращаться с долями, величинами, вероятностями и базовой экономикой:

Любой, кто понимает смысл понятия «закон спроса и предложения», осознает, что вариант г) не может быть правильным. Но если вы просто представляете себе вид бассейна, из которого жители берут воду, связь между тем, сколько она стоит и как быстро бассейн осушается, неочевидна.

Флинн предположил, что в ХХ в. научное мышление из школ и других институций проникло в мышление повседневное. Все больше людей заняты в профессиях, требующих умения манипулировать символами, а не растениями, животными и машинами. У людей появилось больше времени для отдыха, и они тратят его на чтение, играют в комбинационные игры и стараются не отстать от прогресса. Как предполагает Флинн, научный образ мышления проник и в ежедневный дискурс в форме кодов абстракции. Код абстракции — это добытый ценой больших усилий инструмент технического анализа, который, будучи однажды усвоен, позволяет людям без труда манипулировать абстрактными закономерностями. Любой, кто способен прочесть эту книгу, даже если он и не изучал науку и философию, вероятно, усвоил сотни таких абстракций из обычного чтения, разговоров и СМИ. В их числе «пропорциональность», «процент», «корреляция», «причинность», «контрольная группа», «плацебо», «представительная выборка», «ложноположительный результат», «эмпирический», «апостериорный», «статистический», «медиана», «изменчивость», «порочный круг при доказательстве», «компромисс», «анализ экономической эффективности». Но каждая из них — даже такая близкая и понятная, как процент, — когда-то просочилась вниз из академических и прочих интеллектуальных источников знания, а на протяжении ХХ в. все чаще использовалась в печати[1889].

Но не только интеллигенция переняла коды абстракции от технократии. Лингвист Джеффри Нанберг прокомментировал строки Брюса Спрингстина из песни «Река»: «Я работал на стройке на компанию „Джонстаун“. Потом работы стало мало, все дело в экономике». Только в последние 40 лет, замечает Нанберг, обычные люди говорят об «экономике» как о природной силе со своими последствиями — вроде погоды[1890]. Раньше они могли сказать: «Потому что времена тяжелые». Или, мог бы добавить Нанберг, по вине евреев, или негров, или богатых крестьян.

~

Теперь мы можем объединить две главные идеи этого раздела: усмиряющий эффект разума и эффект Флинна. У нас есть основания предположить, что возросшая мощь разума, а именно способность пренебречь непосредственным опытом, отказаться от узкой точки зрения, формулировать идеи в абстрактных, обобщенных терминах, побудит нас брать на себя и бо́льшие моральные обязательства, в том числе обязательство избегать насилия. И как мы только что узнали, на протяжении ХХ в. умственные способности людей, в частности умение пренебречь непосредственным опытом, отказаться от узкой точки зрения и мыслить абстрактными понятиями, стабильно укреплялись. Можем ли мы объединить эти две идеи и объяснить спады насилия, зафиксированные во второй половине ХХ столетия, — Долгий мир, Новый мир и революции прав? Существует ли моральный эффект Флинна, когда ускоряющийся эскалатор разума уносит нас прочь от импульсов, порождающих насилие?

Такое предположение не безумно. Когнитивный навык, сильнее прочих улучшившийся в эффекте Флинна, состоит в умении абстрагироваться от конкретных деталей непосредственного опыта — и это как раз то, что нужно, чтобы мысленно встать на место другого и расширить круг существ, достойных моральной заботы. Сам Флинн очертил эту связь, пересказав разговор со своим отцом-ирландцем, родившимся в 1884 г., — человеком весьма умным, но не очень образованным:

Подобно крестьянину, размышляющему о цвете медведей, отец Флинна застрял в конкретном, донаучном мышлении. Он отказывался войти в мир гипотетических предположений и рассмотреть их следствия — а это одна из возможностей пересмотреть свои моральные убеждения, в том числе трайбализм и расизм.

Вопрос школьного теста о потреблении воды в конкретном городе, помимо прочего, требует размышлений о пропорциях. Флинн замечает, что задания на пропорциональность удивительно трудны для многих подростков и входят в число навыков, улучшившихся в рамках эффекта Флинна[1892]. Как мы видели, мышление в терминах пропорциональности исключительно важно для регулировки справедливого насилия уголовных наказаний и военных действий. Нужно всего лишь заменить в вопросе теста фразу «управление водными ресурсами» на слова «управление уровнем преступности», чтобы увидеть, как прирост интеллекта может трансформироваться в более гуманные стратегии. Недавно психолог Майкл Сарджент провел исследование, показавшее, что люди с высокой «познавательной потребностью» — черта, позволяющая получать удовольствие от интеллектуальной работы, — поддерживают более мягкие подходы к уголовному правосудию, даже с учетом поправки на их возраст, пол, образование, доход и политические взгляды[1893].