То, что слово «пропорциональность» имеет не только математический, но и моральный смысл, не просто совпадение. Только проповедники да поп-певцы могут заявлять, что насилие когда-нибудь полностью исчезнет с лица земли. Некоторая степень насилия, пусть даже и потенциального, будет нужна всегда. Нам необходимы полиция и армия, чтобы обуздать разбой или обезоружить тех, кого невозможно сдержать. Тем не менее есть большая разница между тем минимумом насилия, что необходим для предотвращения насилия крупного, и вспышками ярости, которые неподготовленный разум превращает в жестокие акты самосуда. Вульгарное желание расплаты в духе «око за око», особенно поддержанное эгоистичными предубеждениями, порождает множество видов избыточного насилия, включая жестокие и несоразмерные наказания, безжалостные избиения непослушных детей, разрушительные ответные удары в войнах, смертельную месть за бытовые оскорбления и жестокое подавление оппозиции дрянными правительствами развивающегося мира. Поэтому многие моральные достижения заключались не в полном отказе от применения силы, но в применении ее в тщательно отмеренной дозе. В качестве примера можно назвать реформу системы уголовных наказаний, вызванную утилитарными доводами Беккариа, умеренное наказание детей просвещенными родителями, гражданское неповиновение и пассивное сопротивление, которое не переходит в насилие, взвешенный ответ современных демократий на провокации (военные маневры, предупредительные выстрелы, хирургически точные удары по военным сооружениям) и частичную амнистию в рамках примирения страны после гражданского конфликта. Эти способы снижения уровня насилия требуют чувства пропорциональности, привычки мышления, которая не появляется сама по себе — ее нужно взращивать сознательно.

Разум может противостоять насилию, если он распознает его как ментальную категорию и рассматривает как проблему, которую нужно решить, а не как борьбу, в которой нужно одержать победу. Во времена Гомера греки считали свои опустошительные войны делом рук садистов-кукловодов с горы Олимп[1858]. Конечно, чтобы придумать такое, необходимо прибегнуть к абстракции и подняться над точкой зрения, в которой вина за войну возлагается на вечно коварных врагов. Однако, обвиняя в своих бедах богов, простые смертные не отыщут практических возможностей снизить число войн. Развенчание войны с позиций морали тоже выделяет ее как сущность, но не подсказывает, что делать, когда чужая армия уже готовится перейти границу. Настоящие перемены пришли с сочинениями Гроция, Гоббса, Канта и других мыслителей Нового времени: они переосмыслили войну как проблему теории игр, открыв тем самым возможности для решения этой проблемы с помощью работающих на упреждение институциональных механизмов. Столетия спустя некоторые из этих механизмов, такие как кантовская триада «демократизация, торговля и международное сообщество», помогли снизить число войн в годы Долгого и Нового мира. А кубинский ракетный кризис был спущен на тормозах, когда Кеннеди и Хрущев сознательно переосмыслили его как ловушку, из которой обоим нужно выбраться, не потеряв лица.

~

Ни один из этих доводов в пользу рациональности не противоречит мысли Юма, что рациональность всего лишь средство достижения цели и эта цель зависит от страстей мыслящего. Разум может проложить путь к миру и гармонии, если мыслящий хочет мира и гармонии. Но он же может начертить маршрут к войне и раздору, если мыслящий хочет войны и раздора. Можно ли ожидать, что рациональность будет направлять мыслящего к желанию снизить насилие?

Рассуждая строго логически, ответ должен быть отрицательным. Однако сделать его положительным не так уж сложно. Все, что нам нужно, — это соблюдение двух условий. Первое — мыслящие пекутся о собственном благополучии: они предпочитают жить, а не умереть, сохранить все части тела в целости, а не лишиться их и проводить свои дни в комфорте, а не в страданиях. С позиций строгой логики они не обязаны иметь таких пристрастий. Но любой продукт естественного отбора — абсолютно любой агент, которому удалось противостоять атакам энтропии достаточно долго, чтобы вообще начать размышлять, — по всей вероятности, будет их иметь.

Второе условие: мыслящие должны быть частью сообщества других агентов, которые могут влиять на их благополучие, обмениваться сообщениями и понимать рассуждения друг друга. Это предположение тоже не является логически необходимым. Можно представить себе Робинзона Крузо, размышляющего в одиночестве, или Императора галактики, который для своих подданных недостижим. Но, поскольку эволюция работает в популяциях, естественный отбор не смог бы произвести на свет одинокого мыслителя, а Homo sapiens в особенности не просто разумное животное, но животное социальное и использующее язык. Что касается Императора, то корона, как известно, тяжела. Даже он, в принципе, должен держать в уме вероятность потери власти, после чего ему придется иметь дело со своими бывшими подданными.

Как мы прочли в конце главы 4, эгоизм человека и его общественный инстинкт при содействии разума конструируют мораль, цель которой — ненасилие. Насилие — это дилемма заключенного, в которой каждая сторона может выиграть за счет другой, но будет лучше, если никто не предпримет такой попытки, потому что из схватки, вызванной взаимным своекорыстием, участники выйдут ранеными и окровавленными, если не мертвыми. По условиям дилеммы в том виде, в каком она сформулирована специалистами по теории игр, сторонам нельзя вступать в контакт, но даже если бы у них была такая возможность, у них не было бы оснований доверять друг другу. Однако в реальной жизни люди ведут переговоры и подкрепляют свои обязательства эмоциональными, социальными и юридическими гарантиями. Если одной стороне нужно уговорить другую не вредить ей, у нее не остается иного выбора, кроме как самой пообещать не вредить. Как только некто говорит «тебе же будет хуже, если ты меня заденешь», он соглашается, что «мне же будет хуже, если я задену тебя», потому что с точки зрения логики нет разницы между «ты» и «я». (В конце концов, в беседе их значение меняется со сменой говорящего.) Как сказал философ Уильям Годвин, «что за волшебство содержится в местоимении „мое“, что мы можем оправдаться им, опровергая суждения беспристрастной истины?»[1859] Точно так же разум не видит разницы между Майком и Дэйвом, или Лизой и Эми, или любой другой парой индивидов, потому что с точки зрения формальной логики все они просто иксы и игреки. Поэтому, пытаясь убедить другого не вредить вам и называя причины, почему он не должен этого делать, вы неизбежно берете на себя обязательство избегать причинения вреда ему — теперь это ваша общая задача. Если вы гордитесь своим разумом, стремитесь расширить сферу его применения, пользуетесь им, убеждая других, вы будете вынуждены прибегать к нему и для достижения общих целей, в том числе цели избежать насилия[1860].

Люди, конечно, не явились на свет в состоянии Первородного Разума. Мы произошли от обезьян, провели сотни тысячелетий в небольших группах и развивали свои когнитивные процессы ради целей охоты, собирательства и общения. Только постепенно, с появлением грамотности, городов, дальних путешествий и коммуникации, наши предки смогли взрастить в себе способность рассуждать и применять эту способность к широкому кругу проблем — процесс, который все еще продолжается. Так как коллективный разум со временем совершенствуется, можно рассчитывать, что он будет все дальше вытеснять близорукие позывы к насилию и ко все большему числу рациональных агентов мы будем относиться так, как хотели бы, чтобы относились к нам.