Он отступил назад и осмотрел окна. На одном из верхних этажей показалась тень головы и плеч.

— Мукор? — Он старался говорить не очень громко, но так, чтобы его было слышно в пятидесяти-шестидесяти кубитах над головой.

— Ее здесь нет... Ее здесь нет, патера.

«Это птица, — подумал он. — Птица заставляет ее думать, что я — Шелк». Как только у него возникла мысль, он понял, что Орева нет, что он отослал Орева с Хряком.

— Пожалуйста…

Он не слышал остального, но знал, о чем его просили. Массивные двери были заперты. Он постучал в них тяжелым медным молотком, и каждый удар был таким же громким, как выстрел из карабина.

Из Дворца не донеслось ни звука в ответ, и, наконец, он повернулся и стал устало спускаться по лестнице с балюстрадами на улицу. Высокое окно теперь было пусто, и низкий мягкий голос (женский, но не женственный) молчал. Он прищурился на неподвижное солнце. Тень уже почти опустилась, рынок скоро закроется. Он сказал — пообещал — Хряку, что присоединится к нему в «Горностае» до вечера, но «Горностай» был всего в двух-трех улицах отсюда.

Он как раз пересекал первую, когда пальцы, тонкие, но твердые и сильные, сомкнулись на его локте. Он обернулся и увидел худенькую, сутулую фигурку размером не больше ребенка, закутанную во что-то вроде мешковины:

— Пожалуйста... Пожалуйста, патера. Пожалуйста, не хочешь ли ты поговорить... Пожалуйста, не хочешь ли ты поговорить со мной?

— Я не авгур. Ты думаешь о ком-то другом.

— Ты забыл... Ты забыл меня. — Последовавший за этим приглушенный звук мог быть или не быть рыданием. — Ты забыл несчастную Оливин... Ты забыл несчастную Оливин, патера?

Что-то было не так в наклоне ее головы и высоких сгорбленных плечах. Жалость почти душила его.

— Нет, — сказал он, — я не забыл тебя, Оливин. — «Это не ложь, — яростно сказал он себе. — Нельзя забыть то, чего не знаешь».

— Ты благословишь... Ты благословишь меня? — В голосе, звучавшем сквозь мешковину, слышалась радость. — Пожертвуешь, как ты делал... Пожертвуешь, как ты делал раньше? Отца больше... Отца больше нет. Он ушел очень, очень давно... Он ушел очень, очень давно, патера. — Она тащила его за собой, обратно ко Дворцу кальде. — Есть... Есть женщина? На севере... На севере, патера.

Очевидно, кто-то, кто мог бы ей помочь. Кто-то, кто мог бы вылечить любую болезнь, поразившую жалкую фигуру перед ним.

— Мудрая женщина, — рискнул он.

— О... О да! О, я надеюсь... О, я надеюсь на это!

Они свернули в боковую улочку. Стена Дворца кальде, изящно украшенная высокими узкими окнами в изысканных каменных рамах, уступила место почти столь же внушительной, лишенной окон стене Сада кальде, стене из огромных камней, грубых и бесформенных, но подогнанных друг к другу, как кусочки головоломки.

Миниатюрная хромающая фигурка тянула его вперед гораздо быстрее, чем он хотел бы идти. Проказа? Для него это было всего лишь слово в Писаниях. Гноящиеся раны или сочащийся из кожи гной — что-то отвратительное. Добрые люди в Писаниях, особенно теодидакты, такие как патера Шелк, были чрезвычайно добры к тем, кто страдал от этой ужасной болезни, которая, как он слышал, была редкой — слышал от авгура, вероятно. От кого-то вроде патеры Прилипала, который учился в схоле.

Внезапно они остановились. Железная дверь, такая низкая, что ему почти пришлось бы ползти через нее, как Хряку, была расположена глубоко между гигантскими камнями; в маленькой темной выемке лежали пустая бутылка и коричневые, обдуваемые ветром листья. Из какой-то столь же темной выемки ее мешковины Оливин извлекла медный ключ, позеленевший от времени; блеснула тусклая вспышка, как от полированной стали. Воткнутый в железную дверь, ключ загремел и завизжал. Глухо стукнул засов, и Оливин прошептала:

— Квадрифонс...

Железная дверь распахнулась.

Пригнувшись, он нырнул в дверной проем, а потом наклонился еще ниже, чтобы пройти под массивными ветвями древнего дуба. За ним виднелась клумба с яркими хризантемами, великолепными в последних лучах заходящего солнца. Где-то играл фонтан.

— Я и не знал, что есть такие двери, — сказал он, и это прозвучало бессмысленно даже для него самого. — Я имею в виду двери, для которых нужно иметь и слово, и ключ. — А потом добавил: — Это священное имя. Настолько священное, что им почти никогда не пользуются. Я удивлен, что ты его знаешь.

Она остановилась и оглянулась на него. Ему показалось, что он уловил блеск толстых очков между грубой тканью, покрывавшей ее голову, и складкой грубой ткани, скрывавшей ее лицо.

— Это просто... Это просто слово. Слово для... Слово для двери. Моя... Моя мать. — (Что-то глубоко трогательное прозвучало в ее голосе.) — Я не помню... Я не помню ее. Она была... Она была сивиллой? Так мой отец... Так мой отец говорит. Она была... Она была сивиллой.

— Хочешь, я расскажу тебе о Квадрифонсе?

Оливин кивнула, это движение было почти незаметно под тенистыми дубовыми ветвями и складками ткани:

— Ты... Ты расскажешь, патера?

— Я не патера Шелк, — сказал он. — Тут ты ошибаешься. Но я расскажу тебе то, что знаю, а знаю я немного.

Ему казалось, что спина вот-вот сломается, и он с облегчением опустился на колени:

— Квадрифонс — самый святой из младших богов. Я имею в виду, что так его называют в Хресмологических Писаниях. Если бы это было предоставлено мне — а, очевидно, это не так, — я бы сказал, что самый святой бог — Внешний, и на самом деле он единственный бог, главный или младший, который действительно свят. — Он засмеялся, немного нервно. — Теперь ты понимаешь, Оливин, почему я не авгур. Но в Писаниях говорится, что это Квадрифонс, и Капитул говорит, что это имя настолько свято, что его вряд ли когда-либо следует использовать, и тогда оно не будет осквернено.

— Говори... Говори еще.

— Я тебя не знаю, поэтому не знаю, склонна ли ты осквернять имя бога...

Она покачала головой.

— Но я склонен в этом сомневаться. Ты не производишь впечатления удачливого человека, а это обычно привилегия счастливчиков. Однако на случай, если я ошибаюсь, я должен сказать тебе, что мы вредим не богам, когда смешиваем их имена с нашими проклятиями и непристойностями. Мы вредим себе. Я сказал, что не считаю большинство богов святыми, но им и не требуется быть святыми, чтобы наша злоба и насмешки рикошетом ударили по нам самим. — Он взглянул на ее закрытое лицо, надеясь увидеть, что ясно изложил свою точку зрения, но ничего не узнал. — Я мог бы сказать тебе гораздо больше, Оливин, но давай в другой раз, когда мы узнаем друг друга получше. Но ты хотела знать о Квадрифонсе.

Она кивнула.

— На самом деле я знаю о нем очень мало, и сомневаюсь, что кто-нибудь знает намного больше меня. Подобно тому как Пас считается двуглавым богом — ты знаешь об этом?