Сами хлебопеки наблюдали явление, как человек, купив в одной лавке хлеб, тут же становился в очередь к другой. «Хвосты» в данной ситуации очень быстро росли, возбуждая беспокойство у другой части публики. Тем не менее печать 16 февраля отметила, что хлебные «хвосты» в городе пропали. Пытаясь объяснить это явление, корреспондент «Биржевых ведомостей» предположил, что ажиотажный спрос на хлеб был вызван слухами о возможном начале революции 14 февраля. Обыватели боялись, что во время беспорядков они останутся без хлеба и потому запасались им впрок. Когда же увидели, что опасность миновала, — вернулись к обычному потреблению[2351]. По свидетельствам, накануне 14 февраля хлеб брали по 10 фунтов на человека, причем некоторые приходили в магазины по несколько раз. Предсказывалось наступление настоящего голода, поэтому испуганные хозяйки бросились делать запасы черного хлеба. Выяснилось, что некоторые из них ухитрились запасти до 4–5 пудов хлеба.

18 февраля появилась информация о введении хлебных карточек в Москве. В качестве нормы указывалось не более фунта на человека. Это вызвало новую волну скупки хлеба. В «Русских ведомостях» в статье «Развитие паники» отмечалось: «Откуда причина такой паники — сказать трудно, это нечто стихийное. Но во всяком случае в эти дни для нее не было оснований, ибо в Петрограде все-таки имеется достаточный запас муки»[2352].

Однако несмотря на запасы муки, хлеба всем желающим не хватало. Показательным является следующий факт: 23 февраля булочная Филиппова (Петроград, Большой пр., 61) для обеспечения всех желающих хлебом увеличила его выпечку с обыкновенных 80 пудов до 150, т. е. почти вдвое. Однако к 3 часам дня все 150 пудов были распроданы и магазин пришлось закрыть. На улице осталось около 300 человек, не получивших хлеба. В толпе кто-то крикнул: «Надо громить булочную!», после чего в окна магазина полетели глыбы снега и льда. Ворвавшаяся внутрь толпа учинила разгром, часть товара была уничтожена[2353]. Характерно, что в некоторых булочных толпы уничтожали хлеб и рассеивали по полу муку — такое поведение для голодных людей не характерно[2354]. При разгромах магазинов полиция отмечала особую активность подростков. Последние, как правило, покушались на сладкое: выносили пирожные, конфеты, банки с вареньем. Более «компетентная» в погромах часть публики вскрывала часовые и ювелирные магазины, другие «специализировались» на аптеках, превратившихся в годы сухого закона в монополистов по розничной продаже спирта. Вышедшие на улицы очевидцы отмечали, как в разных местах города происходил разгром винных магазинов «группами солдат и уличных бродяг»[2355]. Британский инженер Стинтон Джонс, бывший в февральские дни в Петрограде, отмечал, что в «большинстве случаев толпа врывалась в аптеки, из которых выносились любые виды спирта, который тут же выпивался, в результате чего в „революционной толпе“ было значительное количество пьяных и сошедших с ума элементов»[2356].

Хлебные «хвосты» аккумулировали и усиливали эмоции, которые выливались в коллективные формы аффективного действия. Соответствующий групповым настроениям поступок заразителен и вызывает подражание среди прочих членов толпы. Е. Зозуля оставил описание типичного начала погрома, вспыхнувшего в «хвосте»: «Толпа распалилась. Кто-то, мрачный и оборванный, вбежал в ближайший двор, через минуту выбежал оттуда с несколькими расколотыми поленьями и, коротко размахивая, треснул одним поленьем в окно, другим в вывеску, третьим — в стеклянную дверь»[2357].

Уже после начала революционных беспорядков Протопопов телеграфировал в Ставку дворцовому коменданту, описывая обстановку в столице и констатируя значимую роль слухов: «Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска выпекаемого хлеба… вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно в запас, почему части населения хлеба не хватило. На этой почве 23 февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождающаяся уличными беспорядками»[2358].

В условиях информационного кризиса и эмоционального напряжения слух часто выступал стимулом массовых аффективных действий, которые становились нормой в январе — феврале 1917 г. Так, 8 января, накануне ожидавшихся беспорядков к годовщине «кровавого воскресенья», сбой в работе электростанции, приведший к остановке трамвая, породил в Петрограде слух о том, что началась забастовка трамвайных служащих, которая, как ожидалось, могла перерасти в массовые беспорядки. В результате на Спасской улице произошла паника, публика штурмом брала трамвайные вагоны. В начале февраля стоявшая за мясом очередь, когда мясо закончилось, чуть не растерзала приказчика из‐за слуха, что он якобы припрятал часть товара для перепродажи. Расправу успел остановить подоспевший городовой.

Примечательно, что, хотя накануне предсказывали революцию, в уличных акциях 23 февраля современники не сразу опознали начало грандиозных перемен. В этот день З. Н. Гиппиус записала: «Очень похоже, что это обыкновенный голодный бунтик, какие случаются и в Германии», а А. Н. Бенуа даже 26 февраля заявлял, что «никто не питает иллюзий насчет успеха революционного движения. Представляется более вероятным, что полиция и штыки подавят мятеж»[2359]. Н. Ф. Финдейзен вообще не видел в беспорядках ничего революционного, считая шествия рабочих и работниц полицейской провокацией, о чем и написал 24 февраля: «Вчера началась протопоповщина»[2360]. Только 28 февраля музыковед засомневался в первоначальной оценке: «Революционное движение в полном разгаре… Не могу еще постигнуть основы всего, подкладки — провокация это немцев или действительно движение против правительства (в таком случае к чему было протопоповское шествие 23 февр.?)»[2361]. В дни февральских событий недостаток информации был особенно ощутим. В одних газетах сведений не было, другие издания не выходили, поэтому еще более возросла актуальность устной информации. В этой ситуации спасал телефон. Отставной генерал от инфантерии Ф. Я. Ростковский воссоздавал картину происходящего по телефонным звонкам знакомых, пересказывавших уличную молву и начинавших фразы словами «говорили, что»: «Говорили по телефону, что командиры Литовского и Павловского запасных батальонов убиты и в Волынском полку много убитых офицеров… Вечером по телефону мне сказала И. И. Садовская, что в гавани какой-то армейский полк взбунтовался и запасной батальон Лейб-гвардии Финляндского полка пошел его усмирять… Вечером говорили, что Государственная Дума выбрала Временное правительство в составе 12 человек… Говорят, что министры арестованы»[2362]. О телефоне как проводнике слухов писал 27 февраля А. Н. Бенуа: «Масса слухов сообщается по телефону. Будто осаждают (кто осаждает?) Государственную Думу, будто она даже взята (кем?)»[2363]. Обстановку усугубило то, что из‐за перегруженности телефонных линий связь в отдельных частях города пропала, и некоторые горожане в поисках известий вышли на улицы, пополняя собой протестующие толпы[2364]. «Телефон уже не звонит ни к нам, ни от нас, и неизвестность о происходящем полная», — записал 28 февраля Б. В. Никольский[2365]. К слову, о перебоях в работе телефона писали газеты еще в ноябре — декабре 1916 г., но тогда повода идти за информацией на улицу не было. Дефицит информации порождал тревогу и страх, а страх вызывал насилие. Так, по воспоминаниям барона Н. Е. Врангеля, толпа, напуганная слухами о засевших на крышах городовых-пулеметчиках, со страхом смотрела на крыши и когда замечала там какое-то движение — открывала огонь. Таким образом был убит трубочист[2366]. В другой раз толпа ворвалась в квартиру верхнего этажа, из окон которого «отчетливо» кто-то увидел ствол пулемета, и чуть не убила спрятавшегося от страха под кроватью полотера, приняв его за переодетого городового. Но страх испытывали не только революционно настроенные граждане. Паника овладела и защитниками старого режима: именно тогда в среде полиции родился не менее абсурдный слух о том, что возбужденная толпа разрывает городовых надвое, привязав к автомобилям. Его в своих воспоминаниях повторил Глобачев, а за ним и современные недобросовестные исследователи.