вскоре нужно будет официально заявить о невозвращении, казалось шагом чуть ли не предопределённым. С другой, Андрей сомневался и боялся как никогда. В середине июня режиссёр склонялся к тому, чтобы остаться… в Америке. Просить политического убежища в США было гораздо выгоднее и действеннее. Вероятно, в этом его небезосновательно убеждал Ростропович. Вот только как американцы отнесутся потом к тому, что работать он будет больше в Европе, ведь в Швеции фильм уже готов к запуску? Об этом Тарковский беспокоился всерьёз, но напрасно. Журналистка и общественная деятельница Ирина Иловайская-Альберти, тоже подключившаяся к делу режиссёра, объяснила, что США пойдут на это из-за исключительности случая. Такая формулировка чрезвычайно важна! Советские инстанции обращались с Андреем, как с докучливым мальчишкой, тогда как на Западе он чувствовал себя Художником. То, что Тарковский — случай исключительный, за границей не нужно было никому объяснять.

Сам факт участия Иловайской-Альберти имел большое статусное значение, и этим Андрей тоже был обязан Владимиру Максимову, ведь Ирина входила в редколлегию «Континента». Кстати сказать, по одной из гипотез именно она впервые ввела понятие «новый русский». В свете недавно вышедшей статьи о «Рублёве», нельзя не отметить, что с 1976-го по 1979 год, находясь в американском Вермонте, Иловайская-Альберти была секретарём и ближайшим соратником Солженицына. Многолетняя дружба связывала её с Андреем Сахаровым и Еленой Боннэр, о которых режиссёр так беспокоился. Становится ясно, насколько, в сущности, был узок тот круг, в котором находился Тарковский.

С 1979 года и до конца жизни Ирина занимала пост главного редактора газеты «Русская мысль». И то, что издание стало играть столь заметную роль в отечественной культуре, безусловно, во многом является её личной заслугой. Так вот, если открыть любой номер «Русской мысли» за восьмидесятые годы, то там трудно не наткнуться на статьи о Ростроповиче, Аксёнове, Солженицыне, Сахарове, Любимове, Максимове и других людях, встречающихся на страницах настоящей книги. Тарковский тоже возникал едва ли не в каждом выпуске. По сути, если вынести за скобки новости, то обсуждение перечисленных деятелей культуры и составляло содержание газеты, поскольку именно они являлись носителями и проводниками русской мысли.

Больше всего режиссёр волновался о том, не ухудшит ли пресс-конференция судьбу домочадцев. 3 июля он написал: «Боюсь, что Ольгу выгонят из института, как только мы закончим пресс-конференцию». В прошлый раз отчим переживал по этому поводу три года назад[902]. За день до назначенной даты Тарковский позвонил домой сыну, чтобы рассказать о намерениях и посоветоваться. Андрюша ответил, что поддержит любое решение отца. Удивительно, но в тот момент режиссёр будто не думал о прослушке, в которой обычно не сомневался.

Примечательно, что за день до пресс-конференции он поговорил по телефону и с Сизовым. Темой стала льготная покупка кирпича для строительства в Мясном. Что это было? Момент сомнения? Желание как обычно оставить себе все варианты? Тонкий блеф? Так или иначе, но когда до главы «Мосфильма» дойдёт новость о заявлении Тарковского, он не сможет поверить своим ушам. «Как же так? Андрей что, специально хотел ввести меня в заблуждение?» — будет спрашивать Сизов общих знакомых.

После записи от 3 июня в «Мартирологе» наступает тишина. Режиссёр вновь откроет тетрадь лишь 8 августа, а меж тем пресс-конференция, состоявшаяся 10 июля, стала поворотным моментом в истории, лежащей в центре настоящей книги. Прежде мы обсуждали, когда сам Тарковский принял «окончательное» решение, если этот эпитет вообще употребим по отношению к его планам. Говорили о слухах, ходивших по Москве, об опасениях чиновников. Но именно после миланского выступления всё это из гипотетической плоскости перешло в категорию свершившегося.

Как всегда бывает с главным героем настоящей книги, загадок больше, чем разгадок. Стенограмма пресс-конференции опубликована в нескольких источниках, однако в них обнаруживаются необъяснимые различия. Более того, зачастую тексты расшифровок противоречат даже известным фрагментам записей мероприятия. Но попробуем составить цельную картину, привлекая воспоминания участников, в числе которых были Ростропович, Любимов, Максимов, а также Иловайская-Альберти, выступавшая в качестве переводчика (см. фото 141).

Появление Любимова стало для Андрея неожиданностью, он его не приглашал и не был рад видеть. В дневнике Тарковский отметил[903], что Юрий напросился сам, когда узнал, что приедет Ростропович. Дело в том, что музыкант играл роль центра того движения, частью которого страстно хотел стать бывший глава «Таганки».

Началась пресс-конференция с горячей речи Ларисы Тарковской. Супруга режиссёра говорила о том, что разлучать родителей с сыном бесчеловечно, и вообще, рассуждала заметно решительнее мужа, в результате чего некоторые журналисты написали, будто это её пресс-конференция. «Двадцать лет передо мной стояла проблема просто физической выживаемости. Семнадцать лет без работы!.. Сейчас вопрос стоит так: смерть или работа здесь!..»[904] — и это слова не Тарковского, а его жены. Потом она добавила: «Андрей больший патриот, чем все те, кто окружают Ермаша и приближены к нему», — это хорошо согласовывалось с мыслью режиссёра про Ленинскую премию.

Лариса затронула крайне важную тему, которой почему-то на пресс-конференции не коснулся сам главный герой настоящей книги, хотя озвучивал подобные соображения в ходе других выступлений: каждый подлинный художник движим в своём труде чувством долга. А значит, долг Тарковского состоит в том, чтобы не возвращаться сейчас в СССР, ведь там он не сможет работать. Это довольно сильная формулировка, к которой режиссёр не прибегнул, вероятно, исключительно из страха. Хотя, объективно, бояться было уже поздно.

Не менее пламенно рассуждал Ростропович: «…[Тарковский] выбирает Италию, страну величайших традиций. Я желаю своему великому другу успехов и знаю, что этот человек ценою своих страданий ещё раз обессмертит свой народ». Отметим, что музыкант говорил об одном Андрее, будто не включая в рассуждения его жену, а также слишком много раз использовал собственническое местоимение «свой». Вообще, местоимения в этих речах крайне показательны. Ростропович, например, говорил о Советском Союзе «у нас» или «мы», а Любимов — «у них» или «они». Максимов же именовал родину, как далёкое «там», не подчёркивая принадлежность.

На фоне вступительных слов супруги и виолончелиста, сам режиссёр заявлял что-то вроде: «Планов очень много. Что касается страны, то это мы ещё с Ларисой Павловной не решили. Для нас самое главное — принять это решение. Всё остальное уже не имеет никакого значения… Главное для нас сейчас, это то, что мы поняли, что обратно не вернемся… Мне кажется, что на Западе всем всё равно, соблюдаются ли Хельсинские соглашения…»[905] На деле, если Тарковский и выбрал Италию «окончательно», то это произошло не раньше, чем утром того же дня. Его реально волновало, действует ли в стране так