На следующий день друзья продолжили тренироваться. В пять часов утра солнце озарило верхушки гор вокруг ледника. За ночь подморозило, и идти было легко.

Погода стояла идеальная для штурма. Сразу отстав от Барни, Макс три с половиной часа добирался до основного лагеря. Уже на подходе он встретился с партнером, который, обеспокоенный его отсутствием, стал спускаться вниз. Он предложил Максу помочь нести рюкзак, но тот отказался и, сжав зубы, выбрался к палаткам. Здесь они провели остаток дня под солнцем, существовавшим словно бы отдельно от атмосферы, не напитывая глубоко-синее, с уже очевидной близостью космоса небо.

Ночь была беспокойной, Барни метался во сне, и Макс несколько раз вылезал под звезды. И снова убедился, как непросто сходить по нужде ночью в горах, когда в нескольких шагах от палатки километровая пропасть.

На следующий день решено было разделиться окончательно, и больше Барни не ждал Максима.

Нижняя часть ребра поднималась под углом в сорок пять градусов, что казалось на долгом протяжении почти отвесным уклоном. Пропустив веревку в зажим, Максим с переходами по двадцать-тридцать метров поднялся на полкилометра. Нагружая перила, он останавливался, чтобы оглядеться и снова почувствовать под ложечкой захватывающее ощущение высоты. Временами склон был такой крутизны, что по нему было удобней ползти на карачках. Не раз он пожалел, что оставил в палатке ледоруб. Обледенелая веревка иногда застревала в зажиме, и в этих местах приходилось проминать ее пальцами. Наконец дело дошло до первой скальной ступени – одной из многих на пути к вершине, о которых Евгений Абалаков мягко сетовал, что на них неудобно лезть в варежках. Кое-как преодолев ее с помощью перил, подолгу готовясь к каждому следующему рывку, Макс оказался совершенно без сил и долго отдыхал, чувствуя теменем всю набранную высоту. И еще он думал, как Виталий Абалаков шел по склону в валенках, как брат рубил для него ступени.

Спустя четыре часа после начала подъема Макс вышел на более пологий участок ребра. Здесь была вытоптана площадка под палатку, где он сделал привал и разжевал горсть сухофруктов.

Над ним теперь нависал скально-ледовый купол, поверх которого слепило солнце. За куполом должен был располагаться второй верхний лагерь, куда Макс и направился, останавливаясь всё чаще, а под конец и вовсе через два-три шага, плотно жмурясь от солнца. Едва переставляя ноги, он выбрался на снежный простор, посреди ослепительной белизны которого едва можно было различить цветные купола палаток.

Сразу за палатками снежный гребень восходил к темной скальной шее пика Чапаева. От гребня долгой дугой, обложенной толстыми лезвиями снежных карнизов, шла к Хан-Тенгри седловина. Вершина Хана господствовала над этой системой снежных мостов.

Максим еле добрел до палатки, возле которой валялся на пенке Барни, и рухнул в снег.

В эту ночь Барни долго не мог заснуть и мучил Макса нежданными рассуждениями о том, что приключается с душой после смерти. Что-то потихоньку стало происходить с Барни в горах. Днем он казался беззаботным, бодрым и самостоятельным, однако под вечер становилось заметно, что и на него по-своему действует высота.

– Как ты думаешь, что искал Кроули в горах? Разве не Шамбалу? А может, Абалакова как раз за это и убили, из-за тайного знания входа в Шамбалу? – вдруг спросил Барни, оторвавшись от камеры, на экране которой отсматривал снятый за день материал. – А вдруг душа без тела беспомощна, как сознание парализованного? Что если она просто дремлет и тоскует… где-то под землей или вокруг пепла в застенке… Ты как бы хотел, чтобы тебя похоронили? – спрашивал Барни, и Макс мучился ответом, а тот всё не успокаивался: – Вот ты говоришь: «Проберутся кости под землей к Иерусалиму, чтобы воскреснуть». А как же быть с теми, кого предали кремации? Разве они не воскреснут? Мою бабушку кремировали. Когда она умирала, я держал ее за руку. Она меня воспитала. И что – теперь я больше ее никогда не увижу? Зачем для воскрешения непременно нужно сохранение костей?..

Макс не был в силах вступать с ним в разговор. Ему своей привычной мысли хватало: куда делась математика? Он снова и снова вспоминал отрывок из писаний древних мудрецов, который цитировал в одном своем трактате Кроули: «Когда, путешествуя по высшим мирам, вы увидите скалы прозрачного мрамора, похожего на воду, то не кричите: “Вода! Вода!” Если вам кажется, что вот она – живительная влага, вот оно – спасение, необходимо быть осторожным, ибо может быть, что перед вами не живительная влага, а просто скалы прозрачного мрамора – камня, о который можно разбиться, но пить его невозможно».

На вершинах, думал Максим, мы оказываемся в высшей точке жизненных сил и, следовательно, очень близко к смерти. Максим всегда сожалел, что в тех областях математики, где он достиг наивысших достижений, никто толком не бывал, они казались ему населенными ангелами, духами – чистыми и нечистыми, и он в этой точке одиночества ощущал странное мистическое чувство.

В полдень солнце лупило в упор, поджигая вокруг снега́ – нестерпимо глазам. Макс набросил на тамбур спальник и спрятался под ним. В три часа пополудни с пика Чапаева спустился, шатаясь, какой-то человек – коренастый, весь обгоревший, обмороженный, его бородатое лицо было покрыто лохмотьями кожи. Он сел на рюкзак и долго не мог выговорить ни слова, одну за другой принимая от Макса кружки с кипятком. Наконец махнул рукой и вымолвил:

– Не далась. Погода не пустила. Буря замордовала. Четверо суток нос из пещеры не показывал. Сегодня рыпнулся с утра, да кишка тонка. Не моя година.

Оказалось, это Белолобов – опытный альпинист из Карачаево-Черкессии, о котором Макс слышал в базовом лагере: Белолобов первым в этом сезоне штурмовал Хан-Тенгри.

Максим посмотрел на вершину, окутанную туманными вихрями, облачными струями, – и ему стало понятно, что до нее еще необычайно далеко, что там наверху своя особая, отдельная работа ветра и непогоды, непознаваемая жуть; что близость вершины только кажущаяся, как иногда кажется близкой вставшая над горизонтом крупная луна.

– Откуда вы, ребята? – спросил Белолобов Барни.

– Из Америки.

– Эх-ма, не гора – война, – снова вздохнул альпинист. Он еще посидел немного и потихоньку, на поджатых ногах, как-то по-стариковски, но в то же время очень ловко, проворно – почти бегом стал спускаться вниз.

Скоро вернулись и оторвавшиеся вчера британцы. Передвигаясь так, будто несли на своих плечах по человеческому телу, они передохнули, выпили чаю, наскоро собрали палатку и двинулись вниз.

Длинный день завершился симфонией титанического заката, опалившего пик Чапаева, окрасившего вершину Хана и залившего снежно-ледовые окрестные поля, по кайме которых протянулись долгие синие тени.

Барни улегся спать в палатке канадцев, которые ушли на седловину, а Максим набрался до отказа чаю со сгущенкой и тревожно заснул. Сон ему дался тяжко – наутро он едва мог пошевелиться из-за головной боли. За ночь намело, он вылез из палатки, погружая руки в сухой колючий снег. Голый по пояс Барни делал зарядку. Нагибался, мельницей махал руками и приседал.