Солдаты дружно кивнули.

– Запоминайте, откуда будут раздаваться подозрительные скрипы и шорохи, – повторил я.

По-моему, я сочинил вполне правдоподобную историю. Разве может сумасшедший быть таким разумным? Крысы – веская причина для тревоги. Благодаря этому я смогу получить нужные сведения.

На вторую ночь я снова услышал тот же голос. Он громко звал меня. Я резко распахнул двери, выглянул в галерею… и увидел привидение, похожее и одновременно не похожее на Екатерину. Оно попросту воспользовалось ее наружностью! Караульные набросились на него. Один взмахнул алебардой, пытаясь пронзить грудь призрачной девы. Другой нелепо прыгал вокруг, словно лягушка.

Я закрыл двери. Значит, они тоже видели разгуливающего призрака. Я не одинок. И не сошел с ума.

Наутро стражники заявили, что ночь прошла спокойно.

Лжецы. Лжецы. Я окружен трусами, врагами, готовыми лгать по любому поводу. Но ради чего?

Я поблагодарил их и приказал охранять галерею всю следующую неделю, дабы уверенность в отсутствии мерзких тварей стала полной.

– Ведь если там все-таки обосновались крысы, то мы должны уничтожить их.

Они согласились.

– Одна тихая ночь еще не значит, что их здесь нет, – добавил я, пристально вглядываясь в их лица.

Непохоже, чтобы их напугала перспектива провести неделю в галерее. Что сделало столь бесчувственными сердца молодого поколения?

Каждую ночь я слышал голос призрака. Каждое утро стражники докладывали, что происшествий не было. На восьмой день, выплатив жалованье, я поблагодарил их за честное исполнение долга и отпустил с миром.

– Значит, не придется тратиться на отраву, – весело заметил я.

– Да, это вовсе не понадобится, – закивали они.

М-да… Привидение отравить нельзя. Можно лишь вызвать недоуменные взгляды и перешептывания за спиной, к чему и привело мое безумное поведение на пиру в Валентинов день. Ладно, не важно. Я позабочусь о том, чтобы из людских голов выветрились дурные воспоминания. Человеческая память подобна колодцу. Сначала он чист, потом загрязняется, но это легко исправить. Просто спустить грязную воду и наполнить его чистой.

Я приготовил подарок для своей «Валентины» и обещал вручить его. Надо сдержать слово и вообще постараться вести себя самым обычным образом. Поэтому я послал вдове Парр записку, приглашая ее присоединиться ко мне на утренней службе, а также составить компанию за обедом. По моим сведениям, она еще не уехала. Придворные дамы Екатерины жили как свита без главы (коей лишилась и их госпожа), ожидая моего приказа о роспуске.

Вдова Парр явилась заблаговременно, за четверть часа до начала службы. Я отметил, что ее голову покрывает черный головной убор, видимо оставшийся со времен траура по первому супругу.

– Вы пришли рановато, – сказал я, когда мои камердинеры проводили леди в мою гостиную.

– Простите, ваше величество, я не знала, сколько времени вы проводите в молитвах до службы. Мне не хотелось, чтобы из-за моего опоздания вы нарушили традиции.

– Да-да, конечно. – Внезапно назойливое внимание слуг вызвало у меня раздражение. – Тогда прямо сейчас и пойдем.

Я заставил себя улыбнуться и предложил даме руку.

Вместе мы вошли в дворцовую церковь. Но я не спешил сразу приступать к молитвам, и мы постояли, ожидая, пока глаза привыкнут к тусклому освещению. Над нами в вышине, на темно-синем церковном своде блистали золотые звезды.

– Здесь темно, как в турецком шалмане, – вдруг заметила она. – Темно и душно.

После вчерашней праздничной службы в зале еще витал затхлый запах, смешанный с благовониями.

– К Иисусу следует приходить со светом, ведь сама Мария явилась к Нему в Светлое воскресенье Пасхи, – сказала она.

Она не собиралась извиняться и даже не пыталась смягчить резкость своего замечания. В отличие от меня у нее не возникло страстного желания проскользнуть к статуе Мадонны и встать там на колени в уединенной молитве. Она лишь склонила голову, пытаясь вычитать что-то в принесенном с собой молитвеннике. В этом тусклом свете ей вряд ли удастся разглядеть буквы.

Смущенный, я прошел в молитвенную нишу перед статуей Девы Марии. Когда вышли причетники во главе с Кранмером для проведения мессы, я поднялся со скамеечки и вернулся к Кэтрин. Взяв ее за руку, я провел ее в королевскую ложу.

Леди Парр была рядом со мной в течение всей службы. Мы вместе приняли причастие. Правда, из-за вдовьего покрова я не видел ее лица.

Месса завершилась. На выходе из храма Кранмер обнял и благословил каждого из нас. Я окунул пальцы в чашу со святой водой, но Кэтрин не последовала моему примеру.

В молчании мы прошлись по Длинной галерее. Поглядывая на опущенную голову своей спутницы, я видел лишь длинные концы ее черного головного убора. Ее юбки мягко шелестели по полированному полу.

– До поможет вам Бог, Кэтрин, – наконец сказал я.

– И вам, – ответила она с особым чувством.

Ее искренность была несомненной.

– Вам, по-моему, не понравилась служба, – продолжил я разговор. – Вы не смогли почитать свой молитвенник и упомянули, что в часовне слишком темно. Все-таки ваш покойный супруг оставался преданным папским католиком.

Папский католик. Так я теперь называл тех, кто полагал, что истинные верующие должны оставаться под властью Рима.

– У нас с мужем были разные взгляды, – произнесла она так тихо, что я едва расслышал. – Владыка наш Иисус призывал нас к разделению. – Внезапно она подняла голову и открыто взглянула на меня. – «Ибо отныне… в одном доме станут разделяться…»[135] Разделяться ради Господа.

Ее простое лицо озарилось вдохновением. Черты, лишенные земной прелести, стали прекрасными.

Я буквально остолбенел. Прежде мне не приходилось видеть такого. Хотя красота была мне знакома во всех своих проявлениях, я впервые узрел красоту духовную. Прежде я полагал, что это всего лишь метафора. И вот она открылась мне, лишив меня дара речи.

– Верно, Кейт.

Протянув к ней руку, я сдвинул назад уродливый вдовий убор. Солнце, светившее в окна галереи, воспламенило золотисто-рыжие, зачесанные назад волосы леди Парр.

– Вы не обязаны носить траур, – мягко заметил я. – Кто же скорбит, когда надо радоваться Воскрешению Владыки.

Она послушно сняла головной убор.

Обед ждал нас в малой гостиной, где уже накрыли обеденный стол. На роскошной белой скатерти поблескивали золотом тарелки и прочая утварь.

– В это время года выбор блюд весьма ограничен.

Нам еще ничего не подали, а я уже начал извиняться за скудность трапезы.

– Пять хлебов и две рыбки? – со смехом спросила она.

– Немногим более того, – признал я.

В конце зимы, как правило, пекли хлеб из залежалой ржаной муки, он получался плотным и тяжелым. Из этой же муки делали сытные похлебки. Кроме того, нам принесли