бы не навернулся там кто из знатных гостей по пути до ветру, не ушибся бы. Но люди Басманова бдительно за всем смотрели среди общего пьяного угара, гостей чуть не под руки и чуть не силком провожали до обустроенной отдельно отхожей канавы с крепкими оградительными поручнями и постланной вокруг щедро соломой. Спьяну кое-кто не справлялся, но ежели и спотыкался и валился, то без ущерба, разве что одёжки в беспорядке попачкает, ну так то обычное дело на гулянье, никто и вниманья не обратит уже. Подымут, отряхнут-очистят, как можно, и за стол обратно приведут. То же и с перебравшими – к ночи иные уже опились до блевоты, но покуда на своих ногах и в сознании удалялись подале к корыту освободиться от лишнего, и из сеней вертались к застолью с умытыми ликами и прибранными бородами. Расторопные слуги каждому подавали край чистого полотенца и кружку воды охолонуть, и зорко смотрели, чтоб замаранным пузом либо полою кто из бояр не оскоромился…

Однако и боярыни разошлись не в шутку, и, глянув сейчас на собрание, мало кто признал бы в нём изначальное, чинное и благолепное. Но то на свадьбах было дело обычное.

– Баба ить тоже человек, как-никак, пущай погуляют! – так миролюбиво изрекал Охлябинин в ответ Колодке, уже некоторое время наблюдающему за хохотом и обниманьями скучковавшихся вперемешку с гостями родичей, среди которых заливалась смехом и шутила напропалую его боярыня Елена Михайловна. О чём толковали, не разобрать было за общим хором, где все одновременно вещали друг другу, и через весь стол то и дело призывали сотрапезников присоединиться к новой заздравной чарке. Локтем задетый, упал и разлетелся на полу кувшин, уж не первые черепки с хрустом попадали под ноги толпящихся, только добавляя веселья и криков «На счастье! На удачу!».

– Глухорождённые услышат, и ангелы в небесах пробудятся – вот как ныне гуляем мы, Алексей Данилыч! Любо и славно!

– Любо и славно! Будем здравы опять же, Захар Иваныч!

– А где ж хозяйка, Арина Ивановна где?

– Притомилась, Петька с Марфушей её до терема повели, – воевода ткнул пальцем в потолок, – да и то молодцом продержалась… Никита Романыч, Дмитрий Григорьевич, посидите ещё покуда, ежели что – отвезём вас до дому в сохранности! Евдокия Александровна, Марья Петровна, княгиньюшки, Анна Даниловна, побудьте с нами, иль не угодили чем дорогим гостям?

– На всём благодарствуем, Алексей Данилыч, – княгиня Ромодановская со свахой переглянулись. – Рано ты Арину Ивановну почивать отправил – не поспели мы ей за приём спасибо сказать.

– Так завтра и скажете! Она у меня что затворница, к тишине привычная, а тут такое толковище!

– Коли живы будем, батюшка, да с одра подымемся. Мне б квасу простого, а они всё винища подливают! О, ишь, точно жеребцы разгоготались! Ох, не встать, кажется…

– Эй, Митрий! Налей боярыне квасу, сделай милость.

Отделившись от круга молодых с Захаром во главе, что толкались на ногах, утомившись сидением, к ним за стол подсел Грязной. Ему опять стало скучно, как видно, но затеять что-то по своему обыкновению он напрямую не решался, ожидая непременной на всех свадьбах потасовки или какого охального происшествия. Подсел к Вяземскому, толкнул плечом.

– Афоня, чего не весел?

– А ты-то сам? Что, девки убрались, и скис? Иль без Федьки тоскливо – ковырять некого? То-то Чёботов тебя от подклета гонял, что дьячок – беса.

– Чо злишься, в самом деле? Перепил? Иль боярынька какая приглянулась, да строптивица? А Чёботову припомню, как мне веселье портить!

– О чём толки? Обо мне, слышу?

– Иди, отдохни, Гриша! Отслужил Басманову, пёс верный, отменно! Ему б тебя с собою в постелю-то взять.

Схватив за грудки, Чёботов вздёрнул его с лавки, разомкнул зубы, молвил внятно:

– Шутишь всё? Смотри. Один вот отшутился.

– Э-э, ребята! Эй! Что такое? Чего задумали? А ну, замиритесь, иль разнимем враз! – их стычку заметили, со всех сторон полетели упреждения, смешливые пока что. Кулаки Чёботова разжались.

– Всё ли порядком?

– Порядком, не гневись, тысяцкий! – Чёботов церемонно поклонился Охлябинину, отойдя от стола снова к поддружьям, по праву чина оставленным праздновать со старшими. Окрик тысяцкого отвлёк всех, но ненадолго, и уже через миг завертелось ночное свадебное варево по новой. Притащили и кинули в круг собравшихся на пляс курицу, истошно испуганно орущую488…

А за другим крылом стола Манечка Грязная молча опрокинула третью чашу сладкого красного дорогого вина и протянула услужливому молодому боярину, напротив сидящему, чтоб наполнил снова. Вокруг неё молодые жёны гостей давно уже оживлённо болтали без умолку, разглядывая без первоначального стеснения присутствующих. Почтенные боярыни, сперва надзиравшие за ними подозрительно с заведомым осуждением, теперь сами позабыли свои воспитательные охранительные намерения; те, что не удалились на покой, подчиняясь общему настрою, выпивали свободно, шутили о своём, принимались петь, выходили прохладиться на крыльцо, и уже с удовольствием следили за всеми сразу, умудряясь успевать помянуть старое и посудить о грядущем. Судили и о новобрачных, а как же, но всё больше об их красе и стати, и юных лет забавах и чаяниях, и то хохотали до упаду, то всплакнуть норовили.

Манечка Грязная пустую чашу отставила, о край стола опершись, поднялась решительно, вздохнула томно, ряснами наборными серебряными тряхнула-звякнула, да и вышла прямиком в круг пляски, где меж мелькающих ног металась курица.

– Расступись, бояре! Кака пава к нам в подмогу! – встретили её горячим приветом. Она протяжно кликнула «Ууй-й!», взмахнула красным платком, и с притопом пошла плясать, от мужиков ничем не отставая лихостью и поворотливостью. Пляскою захвачены, стали тут к ним в круг вливаться те, кто в силе и охоте куражиться был. И тут без песни душа не могла, и Манечка затянула во весь голос: «Как по лету на Петра замерзали озера!», и с нею следом грянули едино:

– «По ним молодец гулял,

Прорубочки прорубал,

Шелков невод заводил,

Белу рыбицу ловил!»

– Куру не трогать! Пущай живёт! – кричала Манечка и стегала платком накрест возгоревшихся мужиков, а те со свистом и гиком гремели сапогами, точно гвозди заколачивали.

Грязной отвлёкся на мощный этот бабий властный голос, на сполохи алого платка над бесивом посреди горницы, подобрался поближе, и тут признал в отчаянной плясунье жену.

– Э, пустите, черти! Да подвиньтесь же!!! Манечка!..

Она приостановилась, бурно вздымая дыханием грудь под парчовой душегреей и бусами в семь рядов, подбоченилась, улыбаясь блаженно.

– Манечка… Эк ты… Надо ж!!! Вот удивила так удивила!

– А ты, Вася, почаще бы дома появлялся. Да пировал бы поменьше на чужих дворах. Глядишь, не удивлялся бы теперь!

Хохот окружил их, в нём потонули оправдания Грязного царской службою, как всегда, шуткой обратить старавшегося своё замешательство. Его упрашивали не отзывать жены, позволить плясать с ними и далее, и ему не осталось иного, как уступить. Однако глаз с