Ельцин, Ельцин, эх, эх, эх!

Женщине с тобой не грех.

Варикозов негодующе взмахнул бородой.

— Черт те что, понимаешь. Мелодии бесовские! Шумы шимпанзейские!

— Веня, вы строги, как аятолла Хомейни.

Писатель польщенно потупился и перестал ехать куда глаза глядят, отчего «Запорожица» едва не вскочила в кузов шедшего впереди нас самосвала.

Варикозов вывернул баранку и пару раз бибикнул.

— Говорят, раньше у вас была популярна шведская группа «Abba». Две супружеские пары. Скандинавы. Все чин-чином. Песни ансамбля отличались размеренностью и гармоничностью. А эти тут, понимаешь! — Писатель показал бородой на радио. — Давно доказано, что синкопы чужды русскому национальному сознанию, а они оскверняют отечественный эфир своим улюлюканьем. В толчок надо спускать таких музыкантов!

— На да нет и суда.

Сегодня Варикозов был более разговорчив, чем обычно. Мое присутствие у него под боком видимо, — вернее, слышимо, — тянуло его за язык.

— Мы в институте выпустили новый номер нашего журнала, — сказал славянофил теплым мужским голосом.

— Как он называется?

— «Пращур».

— Сколько у вас абонентов?

— Это вопрос непростой. Не каждый желающий может на журнал подписаться. Сначала мы вызываем потенциального читателя на собеседование, проверяем, достоин ли он его получать, не хромает ли по пятому пункту. Затем на собрании редколлегии рассматриваем каждую кандидатуру и принимаем решение, но не голосованием, а как издревле водилось на Руси…

— Кулачным боем? — понимающе перебил я.

— Нет, спонтанным соборным решением.

«Запорожица» глотала, икая, километры дырявой дороги. Мимо промелькнули амбары-хибары города Клизмы. В царское время это был фешенебельный уездный центр, куда мои предки ездили faire des courses et faire la noce,[133]но теперь там живут лишь провинциалки в коммуналках.

От Клизмы до имения было подать рукой, если не ногой.

Впереди показался ориентир — трубы местной атомной электростанции. Я был у цели, а именно, бывшей родовой вотчине Свидригайлово. Теперь это колхоз имени Чапаева. Черный передел!

На узкой околице нас взволнованно поджидали сельские патриархи — колхозный председатель, районный поп и директор приходской одиннадцатилетки.

Только их увидел, крикнул шутку:

— Заморский гость пришел семейное имение конфисковать!

Председатель, красивый крестьянин с иконописными ушами, вздрогнул при моих веселых словах. Поп и директор испуганно последовали его примеру.

Я объяснил, что забавляюсь за их счет.

— Как столбовой заграничный дворянин, что хочу, то и говорю.

Встречающие облегченно обмякли.

Будучи православным епископальцем по матери, подошел к косматой руке попа и крепко ее пожал.

— Привет, батенька. Благославляю вас и всю вашу паству.

Ко мне с земным поклоном, с музыкальным приветом приблизилась депутация деревенских жителей:

Поздравляем, поздравляем,

Счастья, радости желаем.

Поздравляет весь отряд

И все мальчики подряд.

По традиции, зародившейся еще в Московском царстве, мне поднесли хлеб-соль на деревянном блюдце. Я тряхнул беспутной головой и с аппетитом отведал фольклорное угощение. Чмокнул, сплюнул, дружески выругался — и отправился на мужицкий митинг, организованный в мою честь.

С шумом в сердце вошел в колхозный клуб и уселся у стола, покрытого зеленой тканью. Я сразу понял тайный смысл ее цвета: то был намек на батьку Махно, банды которого в былое время шалили вокруг да около. Память об анархисте еще жива в постсоветской глубинке!

Рядом со мной разместились патриархи плюс Варикозов. Глядь — весь зал полон народу. Пришли поглазеть на заезжего американского барина.

Ну, здравствуйте, мужики!

Сначала Варикозов представил меня, подробно рассказал о моих незасохших свидригайловских корнях, о моем житье-бытье за океаном, увлекательно описал мою научную и писательскую деятельность. Leben und Weben.[134]Из скромности не буду повторять его сладких слов. Скажу только, что пока он меня хвалил, я выкурил пять сигарет.

Наконец мой cicerone[135]замолк. В помещении воцарилась громовая тишина.

Я снял темные очки и обвел зал взглядом темно-синих глаз. Передо мной морщились сотни бледных, потертых лиц. Никто не знал, что ожидать от стройного мускулистого гостя из-за моря-океана.

Но я всегда аудиторию чую. Начал с того, что успокоил невольных хлебопашцев — землю отбирать не буду. Хотя в 1917 году их деды бесчинствовали будь здоров! Сожгли библиотеку, картинную галерею в туалет превратили, разгромили усадебный гараж. Было дворянское гнездо, а стал комбед. За это я и пожурил потомков кровавых революционеров. Тем более что в начале века мое семейство, которое очень любило Пушкина, заменило барщину легким оброком, следуя аграрной программе Евгения Онегина во второй главе романа. Крестьянская благодарность дорого стоила роду фон Хакенов, саркастически сказал я, но потом с улыбкой добавил: «Кто прошлое помянет, тому голову отрежем!»

Так я во всеуслышание рассуждал, давая волю острому языку. Преданные мужики хором отвечали: «Мы ваши, а земля наша». Одушевленный реакцией зала, показал пейзанам перст: «Усердно трудитесь на благо колхоза, а там видно будет». Мои слова дали надежду этим обездоленным людям, которые до моего приезда со страхом смотрели в капиталистическое будущее.

Говорил долго, но кратко. Мои слова падали в буколические уши, как капли дождя в омут пруда.

Наконец перешел к сути дела. «Кто виноват? Что делать? Как обустроить Россию?»

Хотя я литературный профессор, в ботанике знаю толк: у себя дома люблю в саду возиться. Кинул крестьянам мысль: пшеницу с нив выполоть и вместо нее посадить брюссельскую капусту. Да, этот овощ уродливой формы, но в нем много витаминов. Очень полезен для сварения желудка. Ассенизирует кишки. Его продажа новым русским даст большую прибыль. Обещал: «Все кулаками будете!»

Натруженные лица селян выражали глубокое внимание. Грамотные записывали мои слова в блокнот. А я продолжал ораторствовать, поясняя свои идеи прыткими примерами и памятными пословицами. Особенно уместно цитировал кусочки народной мудрости, когда перешел к вопросу об образовании: «Без науки сохнут руки», «Ум хорошо, а сто — кайф». Строго взглянув на директора школы, разинул рот: «К вам обращаюсь я, провинциальные педагоги. При Советах вы сеяли глупое, злое, преходящее. Теперь настали другие времена. Бронепоезд № 14–69 сошел с рельс. Цемент потрескался. Закаленная сталь заржавела. Поднятая целина упала. У настоящего человека выросли ноги. Каждый учитель может преподавать кто во что горазд».