Под плинтусом меня встретил заградительный огонь попреков. Будто я не только убийца, но еще и скопидом. Если граждане знали, что панцирь в квартире, – почему не пошли его искать? Я бы пошел. Голод парализовал их, превратил в трусов.

– Придержите коней, – сказал я. – Это я сражался с американцами. Я с вами поделюсь едой, если вы сделаете, как я скажу.

Они хотели получить пищу, даже не почесавшись.

Голос сзади пропищал:

– Каждый настоящий момент – в сущности, естественное следствие предыдущего, и, таким образом, настоящее беременно будущим.

Это безнаказанно ораторствовал Гегель. Я принял вызов:

– О чем я и говорю. Есть ли удачнее способ обрюхатить настоящее будущим, нежели раздуть вам брюхо Американской Женщиной?

– В мире все такою, каково оно есть, и все происходит так, как происходит, в нем ничего хорошего нет, а если и было, то и в этом ничего хорошего.

Я уже падал духом. Кто я такой, чтобы руководить этим вульгарным, требовательным сборищем, если вид Блаттелла сопротивлялся любому руководству все триста пятьдесят миллионов лет? Каждый из нас идет своей дорогой, индивидуализм всегда преобладает над общинностью. Неприглядное воплощение общинности – пчела. Как человек, она процветает лишь в пределах своей касты и неспособна выдержать одиночество. Честный рабочий-фашистик исполняет свой «танец» (может, энтомологи скажут, что и рабы на галерах «танцуют»?), нескончаемо собирает еду, которую едва пробует; летит в улей, где едва живет; услаждает женщину столь ожиревшую, столь гротескную, что она никогда не выходит наружу из страха, что весь животный мир лопнет, хохоча над ней. И какова цена чести быть рабочей пчелой? Половина всех хромосом, все гонады и вся независимость. Абсолютно всё.

Нет, уж лучше методы Блаттеллы, с начала и до конца. Проблема не в моих сородичах, а в моем ущербном индивидуализме. Я хотел освободить шкафчики, завоевать кухню для всей колонии. Слишком величественно, чересчур общественно полезно. Почему я не искал кукурузных хлопьев и чувственных самок Блаттеллы для одного себя? Я недостаточно эгоистичен.

Я ушел из-под плинтуса. Под порожком кухни я увидел характерно одеревенелую спину. Бисмарк.

– Что там у тебя? – спросил я.

Он поспешно прикрыл еду лапой. Все правильно – каждый за себя. Но, увидев меня, ответил:

– Отруби. Я тут проторчал весь завтрак – повезло. Айру опять закупорило.

Мы поделили кусок и через секунду бесконтрольно загадили пол, чисто вымытый Руфью.

– Хорошая штука, – сказал Бисмарк. – Не понимаю, как Айра все внутри держит.

Великодушие Бисмарка снова все перевернуло. Теперь я был уверен. Нельзя сдаться и бросить мой план после стольких месяцев работы. Я такой же эгоист, просто мой эгоизм – просвещенный; я не получал немедленной награды, однако будущее процветание колонии – определенно в моих интересах.

– Сегодня за ужином хочу доиграть партию, но дел по горло. Остальные не хотят помогать, – пожаловался я Бисмарку.

– Без них обойдемся, – отозвался он.

За какие-то минуты он собрал Барбароссу, Суфура, Т. Э. Лоуренса, Клаузевица и, наконец, Соплю, который не мог смотреть мне в глаза после трусливого бегства от Джулии. Эти граждане не разделяли мою позицию, зато их воротило от оцепенелой жизни под плинтусом.

Теория борной кислоты заключается в следующем: люди рассыпают чудесный белый порошок там, где, скорее всего, пройдем мы, жертвы. Мы слишком примитивны и потому его не замечаем, шагаем прямо по кислоте, при необходимости погружаясь в нее по самые плечи. Затем, игнорируя вяжущий химический вкус и все, что нам известно об этом яде, чистимся – первобытный инстинкт первобытного животного, – и порошок, сплошь облепивший тело, попадает прямо в рот. Вот так он нас и убивает. Люди невысокого мнения о сообразительности насекомых, но засыпь я гостиную Айры бочками токсических отходов, я бы не рассчитывал, что он нырнет прямо в них.

Кислотный оборонительный рубеж мы преодолевали только у входа в кладовую. Пол чист, лишь вдоль задней стены Айра насыпал побольше яда. Я так и не понял, зачем.

Но результат достигнут. В белый порошок наполовину закопались три трупа Блаттеллы. Кошмарное зрелище. Бездонные белые глазницы пялились на нас оттуда, где когда-то блестели мириады глаз. Мощные крылья и грудные клетки выцвели до коричневой полупрозрачности; тронутые гниением конечности позеленели, словно рыбки гуппи. Больше всего пугали их позы: скрюченные, как у разведчиков, застигнутых лавиной. Легкомысленная смерть представителей доблестных поколений, что жили до прихода Руфи. Вид безрассудно растраченных жизней наполнил меня гневом, а напоминание о процветании, что покинуло нас, – болью.

Я раздал гражданам обломки зубочистки – Суфур выплюнул ее на ковер в гостиной. Один обломок я оставил себе.

Мы с Бисмарком подошли к куче. Осмотрительно утвердившись посреди смертельного порошка, я ткнул острием в тело. Оно отскочило – хитин оказался прочнее, чем я думал. Тогда я воткнул пику в мембрану между члениками. Она лопнула с целлофановым хлопком. Бисмарк пронзил труп у головы.

Мы приподняли труп. Борная кислота посыпалась из глазниц и суставов; из дыхалец потекли белая струйки, будто из солонки. Сопля и Суфур влезли на сугроб и выудили второй труп. Но Барбаросса категорически отказался работать с Т. Э. Лоуренсом, заявив, что не желает знаться с педиком, хотя Лоуренс – специалист по кислотным пустыням. Его место занял Клаузевиц, и третье тело восстало из могилы.

На деревянном полу отравленные тела походили на привидения. Я воткнул зубочистку так, чтобы двигать мертвецов, не прикасаясь к яду. Летели кусочки хитина – прах к праху. Мы нанизали все трупы на щепки, затем перенесли ношу – медленно, будто могильщики, – через границу кислоты, наружу.

В кухне с деревянных колышков возле плиты свисали кастрюли и сковородки. Впервые увидев доску в детстве, я решил, что дырки размером с тело – весьма выгодная позиция. Но Айра застал там наш патруль и уничтожил всех, даже когда они распластались по задней стенке, словно ассистентки метателя ножей. Он стрелял в отверстия и сбивал их рикошетом.

Айры дома не было, и мы быстро затащили тела на доску. Теперь мне следует принять важное тактическое решение.

В раковине размораживался семифунтовый цыпленок. Сегодня вечером его явно запекут. Нам от этого никакого проку: у противня нет дырок, и поэтому на доске он не висел.

Руфь твердо верила в четыре мифические группы продуктов, необходимые, по мнению ученых, для здоровья (хотя квинтиллионы Блаттелла триста пятьдесят миллионов лет процветали на скудном рационе). Предположим, на гарнир – картофель или рис. Печеный картофель – тоже вне нашего контроля, но, может, она его сварит или сделает пюре. Рис тоже годится.

Свежие овощи Руфь принесет с собой. Но что она с ними сделает? Их можно сварить в кастрюльке, на пару, пожарить на медленном огне в маленькой сковородке или даже запечь в горшочке. Слишком много вариантов.