Ее муж был красавцем.

Был и, что еще хуже, остался. Нет, конечно, возраст давал себя знать, но ни полноты, ни лысины, ничего отвратительного не появилось в Шевкете, и Мельтем нередко ловила себя на мысли, что ей это неприятно. Лучше бы он потерял весь свой лоск: в конце концов, «Красавица и Чудовище» – сюжет известный, это можно пережить. Но вот, перестав быть красавицей, жить с преобразившимся в принца чудовищем?

А вокруг, к тому же, постоянно вьются эти молодые Жизели и Авроры, им по определению положено виться вокруг главного хореографа – но разве ей-то от этого легче? Она полдня проводит в консерватории, муж либо в театре, либо в репетиционном зале, что там происходит, можно только догадываться… можно было бы и не догадываться, но куда деваться от якобы сочувствующих доброжелателей?

– Добрый день, – ответила она на приветствие пианистки, – ну как там дела?

– Да как! Плохо, конечно, – махнула рукой Нина. По-турецки она говорила, как почти все русские, пытающиеся выучить язык: не заботясь о склонениях и спряжениях и часто вставляя где-то услышанные жаргонные словечки. Получалось смешно, но понятно. – С утра чардаш репетировали, потом полиция пришла, после них какая работа?! Па-де-де делать пытались, но все взвинчены – и артисты, и наши… по-хорошему отменять спектакль надо, и все!

– Как отменять? – ужаснулась Мельтем. – Все же готово, декорации, костюмы, премьера через…

– Да все понятно, милая! Деньги потрачены, государству кто и как танцует – наплевать, лишь бы галочку поставить, правильно? А я говорю, что по-хорошему, по-человечески надо в театре траур объявить и премьеру отменить или хотя бы перенести. Так и в газете написано, между прочим.

– В газете? Я не видела… я с утра здесь. А что там пишут? К нам вроде никто не приходил, а Шевкет сказал, что полиция его специально просила ничего прессе не сообщать. Чтоб, если придут с вопросами, “no comment” и все.

– Не знаю, кто куда приходил, но вот статья, сама посмотри.

Мельтем взяла газету, сложенную так, чтобы эту статью было удобно читать. Мягкая бумага успела истереться на сгибах: наверняка Нина не ей первой ее подсовывает.

«Умирающий лебедь» – было написано крупными, трагически черными буквами. Что ж, вполне ожидаемо, на такой заголовок большого ума не надо, сам просится.

Она пробежала глазами текст: ничего особенного, «молодая талантливая», «невосполнимая потеря для искусства», «трагически оборвалась»… ага, вот оно – «руководство театра, несомненно, могло бы руководствоваться не только финансовыми, но и моральными принципами». Дальше бурлил поток риторических вопросов: как можно танцевать, когда? как можно отдать партию другой исполнительнице? как можно спокойно продолжать репетиции и рекламировать премьеру?

С фотографии, помещенной в центре статьи, призывно и эффектно улыбалась красавица Пелин. Это был портрет, сделанный для фойе, он всегда висел там во время балетных спектаклей, висел на самом почетном месте, и Мельтем привыкла ненавидеть это милое молодое лицо. Когда-то это место было ее зеркалом: там была ее собственная улыбка, и точно такая же, не приукрашенная никаким гримом, сияла на ее лице; потом фотографии стали меняться, и Мельтем до сих пор помнила тот первый шок, когда не увидела самой себя на привычном месте. Как будто она подошла к зеркалу, к обыкновенному, ежедневному зеркалу, и обнаружила там чужое отражение.

Потом она привыкла. Начала преподавать в консерватории, искренне пытаясь полюбить своих учениц и превратить эту работу в нечто похожее на смысл жизни.

Ведь должен же в ней быть какой-то смысл, правильно?

Какой, скажите на милость, смысл в том, чтобы много лет проводить по несколько часов в день у станка, изводить тело диетой и растяжкой, а душу завистью к более удачливым соперницам и вечной мнительностью, что что-то было не так и что Жизелью и Авророй станет другая?!

Раньше казалось, что смысл есть, и не просто смысл, а особенный, высокий смысл – успех, цветы, аплодисменты, выходы на поклоны, ради которых, собственно, и были эти часы однообразных пордебра, плие и тондю-батманов. Эти неизменные букеты, собственное разгоряченное лицо, которое спешно подправляет гример, эти злые взгляды девчонок из кордебалета… и удавшийся арабеск, и похвала балетмейстера, и поклон, на который прима всегда выходит последней, – ах, разве это не стоит забываемых в тот момент мучений, разве это не называется прекрасным словом «искусство», разве есть еще что-то, ради чего стоило бы жить?!

Первый аборт она сделала бездумно и решительно, не посоветовавшись ни с кем и не испытывая ни малейших колебаний и сомнений. Какие сомнения, когда через месяц она должна быть Жизелью, а потом Машей в «Щелкунчике», а потом очередные гастроли и престижный конкурс артистов балета? Она злилась на досадную ошибку, из-за которой неделю работала «в полноги», злилась на медицину и противозачаточные таблетки, злилась на врача, который попробовал отговорить ее, пугая какими-то мифическими последствиями, злилась на мужа, которому даже не сообщила о сделанном. Потом злость прошла, никаких страшных последствий не было, зато были новые роли, премия на том самом престижном конкурсе, ежедневные пордебра, жете и пассе, удачные гастроли и выходы на поклоны, ради которых только и стоило жить.

Вторая беременность окончательно убедила ее в лживости и некомпетентности медицины. Во-первых, как ее пугали бесплодием после первого аборта – и вот, пожалуйста! Во-вторых, вся эта контрацепция, не дающая стопроцентной гарантии – что это такое?!

Сплошной обман, замазанный гримом научных слов.

Тогда она все-таки решила все рассказать мужу: невозможно было держать это в себе, хотелось выплеснуть на кого-нибудь свое отчаяние и хоть упрекнуть его, в конце концов! Советоваться с ним она, разумеется, не собиралась – впереди были Аврора, и Золушка, и очередные гастроли.

Муж был озадачен и дипломатичен.

Сейчас, наблюдая, как он в качестве главного хореографа улаживал конфликты, принимал устраивающие всех решения и сводил на нет противоречия и театральные склоки, Мельтем всегда вспоминала тот разговор. С одной стороны, конечно… с другой стороны, понятно, что… решать, разумеется, тебе… риск, разумеется, есть, но…

Сейчас было совершенно ясно, что во всем виноват муж.

Если бы тогда он настоял, она сохранила бы ребенка, и не было бы потом ни долгого гормонального лечения, ни последовавшей за ним полноты, ни ощущения пустоты и бессмысленности оставшейся части жизни.

На поклон давно выходили другие, и Мельтем, как ни старалась, не могла заставить себя радоваться их успехам, даже если они были ее ученицами. И полюбить их она тоже не могла: маленькими они напоминали ей о неосуществленной возможности иметь собственных детей, подросшими превращались в соперниц.

Соперниц вдвойне – на сцене и в сердце мужа.

Каждое утро, выходя с ним вместе из дома, с тем чтобы расстаться на автостоянке до вечера, она изо всех сил старалась выглядеть как можно привлекательнее, натягивала модные пиджачки и неудобные длинные сапожки, пудрилась, красила глаза, причесывалась – как будто этим могла защитить свою жизнь от вторжения их молодости, свежести и наглости.