– Подождите, девочки, – отмахнулся от них педагог. – То никого ничего не заставишь, а то самовольно начинают тут… вы видите, что мы разговариваем!

– Вы можете продолжать, – любезно предложил Кемаль. – Я сначала с госпожой Мельтем поговорю, а потом с вами. Или наоборот – как вам удобнее.

– Вообще-то, мы с Эльдаром уже свободны, так что можете с нас начать, – немедленно проявила инициативу Нина. – С этими девочками Мельтем работает.

– Нина, господин полицейский сам решит, с кем ему разговаривать, правильно? – по-турецки Эльдар говорил неплохо, но с тем неискоренимым акцентом, который бывает у людей, владеющих азербайджанским, или узбекским, или другим тюркским языком.

«Дело в том, – когда-то объясняла Кемалю Айше, – что другие иностранцы учат турецкий с нуля, с чистого листа, и, разумеется, копируют произношение своих учителей. А те, кто знает родственный язык, невольно произносят знакомые слова так, как они привыкли, и им кажется, что очень похоже. Им, конечно, легче строить фразы, и слов они знают больше, но вот разницы в произношении многие из них просто не улавливают и так и остаются со своим акцентом».

Кажется, они из Баку, вспомнил Кемаль, поэтому и турецкий неплохо освоили.

– Честно говоря, мне все равно, с кого начинать, – решил проявить демократизм Кемаль. Пусть думают, что он тоже осознает важность синхронного постукивания ножками и странных движений, которые прилежно делали, держась за специальную палку-поручень, предоставленные самим себе ученицы.

– Вы можете продолжать урок, – предложил он Мельтем, – только не уходите, пожалуйста, не поговорив со мной. И покажите мне, если можно, какой-нибудь кабинет или просто тихое место, чтобы мы вам не мешали.

– Вообще-то, я как раз попросила Эльдара меня заменить, – быстро проговорила Мельтем. – У него больше опыта, а у нас тут сложности с этими лебедями… и я вам открою свой кабинет, если хотите. Чтобы они нам не мешали, – поменяла акценты она.

– Хорошо, – легко согласился Кемаль и, чтобы не терять времени, сразу же двинулся к выходу из зала, подчиняя своему движению Мельтем и отметив недовольную гримасу Эльдара и обеспокоенные взгляды его жены.

– У вас здесь тоже лебеди? – оказавшись за дверью, он решил поддержать балетную тему. – А я думал, это лошадки.

– Какие лошадки? – удивленно приостановилась бывшая балерина. – Ой, вы про девочек?! Это же маленькие лебеди, неужели не знаете?! – она засмеялась, и Кемаль подумал, что, если бы смыть с нее всю эту косметику, она была бы куда милее. – Танец маленьких лебедей, а не лошадки!

Он развел руками, признавая свое невежество, и тоже засмеялся.

– Я, если честно, ничего не понимаю в балете, – интересно, сколько раз еще придется повторять эту фразу? Впрочем, она действует безотказно: все его сегодняшние собеседники проникались снисходительным презрением к недалекому полицейскому и, осознавая свое превосходство, не слишком следили за лицом и речью. – Они были похожи на лошадок, а не на лебедей.

– Только вы этого никому не говорите, засмеют! – Мельтем открыла крошечный кабинет и жестом (ах, какие у них жесты, даже у бывших и располневших!) предложила ему войти и сесть. – Извините, я сейчас…

Она принялась рыться в стоящей на столе сумке, извлекла из нее телефон, недовольно посмотрела на экран, быстро потыкала в какие-то кнопки, сунула его обратно и вытащила сигареты.

– Не возражаете? – уже чиркнув зажигалкой, с опозданием спросила она. – Воспользуюсь случаем, раз перерыв образовался.

– Нет, конечно, я там, у ваших, весь насквозь продымился, по-моему. Никогда бы не подумал, что балерины столько курят.

– Почти все курят! – подхватила Мельтем. – А в полиции разве нет? У вас, по-моему, тоже работка та еще. Сплошные нервы!

– У нас – да, – согласился Кемаль, – а вам-то что жаловаться? У вас красота: сцена, лебеди, волшебники всякие. Как в сказке живете, разве нет?

– Ничего себе сказка! Скажете тоже! Впрочем, вы сами сказали, что ничего в балете не смыслите. А у нас муштра, как в армии, нагрузки, как в профессиональном спорте, у многих к тридцати годам ни здоровья, ни личной жизни, а балету любимому ты уже не нужен… да ладно! – она махнула рукой, в которой держала сигарету, и легкие, невесомые частички пепла закружились над столом. – Вы ведь о Пелин пришли поговорить… она, кстати, не курила.

– Вот как? Почему же? – какая теперь разница, почему она не курила, но собеседница Кемаля явно привыкла сама направлять разговор, а он всегда охотно позволял подобным людям вести себя так, как они привыкли. Им так проще, они расслабляются, а задаваемое ими направление иногда само по себе говорит о многом.

– Слишком себя любила, я бы так сказала. Ну и чтобы выделиться как-то, отличаться от всех. Она и замуж-то поэтому выскочила, не подумав. Вы, конечно, можете сказать, что сейчас нехорошо так говорить и надо только хорошее…

– Да ничего подобного! – совершенно искренне отмахнулся от ее реверансов Кемаль.

Как все, кому приходилось сталкиваться с расследованием насильственных смертей, он больше всего ненавидел это лицемерное aut bene, aut nihil. Кажется, в театральном мире тоже не очень уважают народную мудрость.

– Вы ведь ее давно знали, да? – предположил он, рассудив, что его собеседница вряд ли собирается сообщать ему сплетни последнего времени, поскольку – справедливые или нет – они так или иначе задевали бы ее мужа. Значит, дела давно минувших дней.

– С самого начала, – подтвердила его догадку Мельтем, и Кемалю показалось, что в ее голосе прозвучало облегчение. Может быть, от того, что разговор повернул туда, куда ей хотелось и где ее не подстерегали никакие опасности. Правда, ни лицо, ни поза, ни жесты женщины не изменились и не выдали ее – только голос.

Им они не владеют, подумал Кемаль. Жаль, что я поздно это понял и все утро смотрел во все глаза.

На них нельзя смотреть – их надо слушать. Только так можно уличить их во лжи.

– Я как раз начинала преподавать, когда она к нам поступила, – рассказывала Мельтем, и Кемаль заставил себя слушать, хотя был уверен, что ничего интересного не услышит. – Я тогда, конечно, совсем неопытная была, я имею в виду как педагог, но ее сразу заметила. Да любой бы заметил! И физические данные, и растяжка неплохая, и слух… но это у многих было. А у Пелин еще было лицо… они же все, когда маленькие, если хотят понравиться, улыбаются да кокетничают, как умеют, а у этой – губы сжаты, брови нахмурены, глаза внимательные, злые. «Только попробуйте меня не взять! Сто раз повторю, и буду лучше всех!» – что-то такое в ней было, вы понимаете? Сразу видно: непростая девчонка, самолюбия выше крыши, такая работать будет, как зверь, лишь бы лучше других быть. Я ее сразу взяла… но и намучилась с ней потом, разумеется, – Мельтем улыбнулась и сделала паузу, словно предлагая ему сделать нужные выводы и вставить вопросы.

– Тяжелый характер? – понимающе вступил он. – Мне сегодня это многие говорили… не прямым текстом, конечно.