После кульминации я, трепеща, упал на ее покрытую капельками пота грудь и прошептал:

— Адельма… Я люблю тебя.

И в тот момент я действительно любил ее.

Позже, когда она лежала в моих объятиях, и мы раскинулись на подушках и шелковых простынях, я сказал:

— Интересно, когда я проснусь? Я бы хотел вообще не просыпаться. Тогда мы остались бы здесь навечно.

— Таких вещей, как вечность, не существует, Хендрик. Ты же не можешь пролежать возле замка Флюхштайн всю ночь. Ты замерзнешь насмерть — и больше никогда меня не увидишь.

— Но ты, та, которую я увижу, проснувшись, будешь не той, что сейчас лежит рядом, правильно?

— К сожалению, да. Бодрствующая я не буду заниматься с тобой любовью, как это только что сделала я спящая. Или, наверное, правильнее сказать я, которая спала. Кажется, сон подходит к концу.

— Что это за место, Адельма? Кто такие баронесса и кто — мадам Петровска?

— Понятия не имею. Думаю, они на самом деле не существуют, только во сне. Это так важно знать?

— Может быть, и нет, но мне все равно любопытно. Почему мне приснились именно они? Я не знаю никого по фамилии Петровска. Или…

Призрачный луч забрезжил где-то в пыльных, темных подвалах моего сознания.

— Или что? — спросила Адельма. Она начала небрежно поигрывать одним из своих сосков, и я заметил, что он затвердел и напрягся.

— Или я действительно знаю кого-то по фамилии Петровска, только не помню. Может, в своем беспамятстве я забыл о ней, и она по-прежнему где-то на задворках, ждет, когда я вспомню. Это хорошо объясняет, почему она оказалась частью моего сна.

— И кем бы она могла быть?

— Я не уверен… но врач запретил ей есть чесночный соус из-за какой-то там ее болезни. Неужели мне могла бы присниться столь незначительная деталь, если бы никакой мадам Петровска не существовало на самом деле? С другой стороны, если в моей настоящей жизни-в жизни, которую я не могу вспомнить — я на самом деле знаю женщину, которой нельзя есть чесночный соус, почему бы ей не переселиться в мой сон? — Весьма возбужденный собственными рассуждениями, я повернулся к Адельме, но ее рука ускользнула под простыни и медленно, лукаво двигалась там. Глаза девушки приобрели отсутствующее выражение.

— Тебе так скучно, что ты предпочитаешь развлекать себя, пока я говорю? — раздраженно поинтересовался я.

— Вовсе нет, — промурлыкала она. — Я очень внимательно тебя слушаю.

— Неужели ты не видишь? Первая вероятность состоит в том, что я по-прежнему еду в поезде и мне все это снится…

— Почему ты так прицепился к поездам, Хендрик?

— Неважно. Это, конечно, был бы наилучший вариант, потому что, проснувшись, я вспомню, кто я такой. Вторая вероятность — что все произошедшее после того, как я сошел с поезда, правда… кроме сна, который мне сейчас снится.

— А снится тебе баронесса и мадам Петровска, потому что ты их на самом деле знаешь, — сонно вставила Адельма и зевнула. Она перестала ласкать себя. Вообще-то, она почти задремала.

— Именно. Что означает, что, как только я выясню, кто они такие, я начну вспоминать, кто я такой. Это ключ, мое собственное подсознание пытается мне помочь, я уверен!

— Для меня это совершенно безразлично. Сон или бодрствование, какая разница? Кроме того, если ты все еще спишь в поезде, значит, я — только часть твоего сна и на самом деле не существую. Такая идея мне совсем не нравится.

— Один человек в поезде сказал мне то же самое.

— Кто же?

— Доктор Фрейд. Ему это тоже очень не понравилось.

Наполовину уснувшая Адельма потянулась к моему мужскому достоинству, нежно сжала его, потом положила голову мне на плечо.

— На самом деле, — сказал я, — я и сам порядком утомился.

— Поспи, — посоветовала она невнятным, едва слышным голосом.

— Но я и так сплю! Сплю и вижу сон, помнишь?

— А ты не можешь заснуть внутри сна?

— Не уверен, что стоит.

Тем не менее, я закрыл глаза.

— Отчего же нет?

— Никогда не знаешь… Мне может присниться сон внутри сна.

— Это невозможно, ты, глупый мальчик, — пробормотала Адельма.

— Ты уверена? — спросил я.

— Конечно.

— Ты ни в чем не можешь быть уверена во…

— Сон во сне? Как глупо!

Но она ошибалась.

Прошло время, и я начал слышать другие голоса — разные голоса, не резкие и злобные, но и не дружелюбные — шуршащие, словно сухие листья на продуваемой осенними ветрами аллее. В них звучали зловещие нотки, только, наверное, так казалось потому, что они были очень далеко. Однако я ясно различал отдельные слова:

О да, если он вообще когда-нибудь очнется!

— Это будет просто чудом. Да, чудом!

— Может, снова спеть ему йодль? Знаете, говорят, что знакомые и любимые звуки, часто повторяемые, могут, в конце концов, пробиться в то темное, глубокое место, где он сейчас.

— Я так не думаю, граф.

— А может, мы устроим ему еще одну постельную ванну? Я это сделаю! Он не обрадуется, если, очнувшись, почувствует ужасную вонь!

— Не стоит, Малкович.

— А что вы предлагаете, доктор Фрейд? Эти проклятые коровы, твари-убийцы!

— Если бы я верил в Бога, я бы предложил помолиться. А так, думаю, ждать и наблюдать — единственный наш выбор. Всегда есть надежда.

— Святые небеса, ваше сострадание безгранично, доктор! Все так говорят, и они не ошибаются!

— Спасибо, Малкович.

— Вы точно уверены насчет постельной ванны? Я бы отнюдь не возражал протереть его мужскую штучку… для его же блага, я хочу сказать.

— Хорошо Малкович. Приступайте.

Эти слова проникли-таки ко мне, в льнущие, затягивающие глубины. Мысль о Малковиче, «протирающем мою мужскую штучку», выдернула меня из бессознательности, точно попавшую на крючок рыбу из воды, и, наверное, ничто другое не подействовало бы лучше. В темноте забрезжил свет, сперва слабый, потом разгорающийся с каждой секундой. Завеса вынужденного сна дрогнула и порвалась, обитатели мира фантазий убежали в дальние тени, и когда я, наконец, открыл глаза — отвратительно слипшиеся и слезящиеся — первое, что я увидел, были толстые лапы Малковича, сжимавшие серебряный кувшин. Капельки воды, сверкая, падали на простыни.

— Нет! — вскрикнул я, потрясенный звуком собственного голоса. — Я не хочу постельную ванну!

Удивленный Малкович уронил кувшин, который, падая, неприятно лязгнул об пол. Кондуктор недоверчиво уставился на меня.