жителя той деревни услышал, во что она верит. Он отправился в лавку, купил алой материи, приказал сшить алые паруса и приплыл к ней на этом корабле. И тогда они поженились… Алые паруса – это символ сбывшейся прекрасной мечты.

Пока она говорила, Канут смотрел на неё, но, услышав последнюю фразу, перевел взгляд на свои корабли. Паруса матово пламенели, и это казалось волшебным даром уходящего дня.

– Вот как? – заинтересованно произнес он. – Разумный подход был у того молодого богача. Но ему повезло. Это было слишком просто.

– Это только легенда, – вздохнула Ингрид. – Им обоим повезло. Большинство женщин, ожидающих прекрасных принцев на кораблях с алыми парусами, умирают старыми девами.

– А большинство принцев женятся неудачно. Если бы свою мечту я мог осуществить так же. Просто пойдя и купив алой материи на паруса, – мрачно сказал Канут.

– Говорю: это же легенда. В жизни всё куда сложней. А часто и попросту невозможно. В жизни мечта, как правило, сбывается либо слишком поздно, либо слишком буквально, а в результате не так.

– У тебя мечта выйти замуж за принца? – глупо спросил он.

– Нет. Но столь же невыполнимая. Даже более, – поправилась она. – Более, чем эта, учитывая мой нынешний статус.

– Да, отец сказал…

Она оттолкнула его пристальным взглядом, готовым перейти в лёгкое презрение.

– Тебя уязвляет, что твоя сестра – террианка? Или бывшая рабыня?

– Нисколько. Меня не это уязвляет.

– А что?

– Что ты вообще моя сестра.

Она посерьезнела и осторожно коснулась его руки.

– Не надо.

Канут присмотрелся – в глазах Ингрид было сочувствие, и ничего более.

– Не буду, – терпеливо согласился он. – Я не составлю тебе проблемы, обещаю.

Они ещё какое-то время стояли рядом, разглядывая закат, хотя обоим стало совершенно неинтересно им любоваться, и оба не замечали прелести этого дикого буйства красок. А потом из дверей выглянул слегка хмельной Сорглан и махнул рукой:

– Ингрид! Канут! Где вы пропали? Идите сюда. Ингрид, споёшь?

Девушка покорно повернулась к отцу.

– Что спеть? – спросила она.

– Что-нибудь новенькое. А?

– Новенькое? – Она задумалась.

Пробные аккорды инфала заставили зал притихнуть, потому что большинство знало уже, чего ожидать от Ингрид. Замолчал Бранд, который, стоило только брату вернуться с террасы, принялся обсуждать с ним военные вопросы, хотя у Канута не было ни малейшего желания о чём-либо подобном сейчас говорить. Кануту хотелось убраться подальше, вглубь леса, привалиться лбом к какой-нибудь кочке и лежать так, пока не отпустит оцепенение. А отпустит ли оно хоть когда-нибудь – сложно сказать. Не хотелось ни думать, ни делать, ни видеть. Не хотелось жить.

Но он был мужчиной. Он не мог позволить себе выносить свои переживания на всеобщее обозрение, если же учесть причину его тоски, то вообще нельзя было позволить, чтоб хоть кто-нибудь узнал. Его не поймёт даже отец, который всегда всё понимал.

Ингрид настроила инструмент и задумалась. Было у неё несколько своих песен, то есть не совсем своих – просто чужие стихи, положенные ею на музыку. Ей казалось – крайне неудачно, но ничего другого «нового» в запасе не было. Оставалось уповать на непритязательность публики и качество стихов, которые ей самой казались великолепными.

В тёмном небе над рекою светит тёмная луна.

На серебряном каноэ я плыву, сжимая лук,

У меня в колчане стрелы из железа и огня,

Эти стрелы, словно птицы, жаждут вырваться из рук.

Я их делал на закате у подножья Серых Скал,

Я их делал на рассвете, омывая их волшбой,

Из небесного железа наконечники ковал,

Сотни выжженных деревьев я оставил за собой.

Сделал древки из омелы, чтоб разили и богов,

Чтоб в полёте не свернули стрелы чёрные мои,

Сделал пламя опереньем, пламя адовых костров

И вложил в те стрелы души, чтоб врага они нашли.

На серебряном каноэ я плыву, и чёрный лук

У меня в руках, натянут, и стрела на тетиве.

В небе звёзды, словно листья, издают чуть слышный звук –

Так звучат удары капель по серебряной траве.

Я на вас охочусь, звёзды, вы же слышите меня.

Не мечитесь, не дрожите, не бегите от судьбы.

И уже в полёте птицы из железа и огня,

И почти совсем не слышно звона чёрной тетивы.

Я плыву в своём каноэ, собирая по пути

Свои гаснущие стрелы и осколки сбитых звезд.

Я даю дорогу солнцу, чтоб могло оно взойти…

Я плыву. Чернеет небо, и глаза слепы от слез.

Голос Ингрид дрожал, и не потому, что стихи казались ей настолько красивыми, так уж хватающими за душу, просто слишком много было связано с тем временем, когда она услышала их впервые. И, может быть, потому же задрожали голоса у тех, кто дослушал её до конца и заговорил потом.

– Ещё, – просили присутствующие. – Ещё.

Один только Канут молчал. Он разглядывал стоящее перед ним пустое блюдо, и ему почему-то было ещё хуже, чем раньше. Он не поднимал глаз, не смотрел на названную сестру, потому что в полутьме залы она казалась ему ещё красивей, чем несколько дней назад, в лесу.

Когда Ингрид закончила, никто ничего ей не сказал – так повелось с тех пор, как она стала им петь. Песни были столь необычны и чужеродны, но при этом красивы, так сжимали сердца и тревожили дух, что всякий раз толком и не приходило в голову – что бы такое сказать. Люди в поместье не привыкли досконально разбирать слова песни, оценивать качество стиха или мелодии – они чувствовали лишь общее состояние и его воспринимали. Они не были избалованы великолепием и всевластием искусства, принимали самые незатейливые произведения, даже скорее поделки, с благосклонностью, а Ингрид пела песни на стихи самые незаурядные, обычно выбирала поэтов уровня общепризнанных, то, что лучше всего звучало. Исключения делала, но вкус на стихи помогал ей оставаться на достойном уровне. Мелодии она тоже позволяла себе «таскать» у классиков – всё равно никто не узнает, что она совершила плагиат. Легко прослыть великим певцом, если опираешься на такую базу.

– Ещё…

– Устала, – Ингрид, извиняясь, заулыбалась, отложила инфал. – Простите. Потом.

– Канут! – окликнула Алклета.

Он поднял голову и посмотрел на сестру. Она спокойно, очень ровно улыбалась, и эта улыбка, подобно потоку холодной воды, заставила его встряхнуться и взять себя в руки.

–