— Тебе сколько лет-то было тогда?

— Семь. Мы отмечали годовщину со дня основания нашей школы и всегда устраивали что-нибудь такое…

— Так кому ты адресовала письмо?

— Энтони Перкинсу, — отвечает девушка и краснеет.

До этого она рассказала мне, как стала фотографом. Ее первый кавалер был швейцарцем и помимо прочего занимался фотографией. «Да, милейший парень, но немного скрытный. Сначала он подарил мне „Лейку М4“. Потом он уехал в Гану и вернулся оттуда уже полным шизиком. Ну, он бросил свои занятия фотографией, и я отправилась к нему, думая, что, раз ему теперь не нужна техника, он мог бы подарить мне еще что-нибудь. И представляешь, что я увидела, когда вошла к нему? Его мамаша вынесла все фотопринадлежности во двор и уже собиралась все это сжечь. Даже бензином облила! Во учудила!»

— Быстро он сохнет.

— В смысле лак? Да, но при такой жаре он может так же быстро растрескаться. Я обычно не крашу ногти на пляже…

— А на ногах ты не будешь?

— Буду, но другим цветом. Какой тебе больше нравится?

— Ну, можешь этим же.

— Слушай, у меня их столько… И ты, художник, не можешь выбрать?

— Тогда попробуй что-нибудь, что сочетается с оранжевым.

— И что же?

— Ну… бирюза или, например, темно-синий…

— Таких у меня нет.

Фуини выбирает голубой цвет. Служитель приносит ей ананасовый коктейль — ром, газировка, сок и мякоть.

— Что он тебе сказал? — спрашивает Фуини.

— Бал отменяется. Оркестр не приехал.

— А что взамен?

— Говорит, крабьи бега.

— Эт-то что еще за хрень?

— Однажды я присутствовал при этом. Правда, дело было не в отеле у моря, а в другом месте. Вообще такие штуки любят устраивать в ночных клубах. Короче, для этого требуется танцплощадка, на которой рисуется большой круг. Метров пять в диаметре. Потом на середину кладут нескольких крабов и накрывают их тканью. У каждого краба свое имя. В тот вечер это были имена итальянских режиссеров: Федерико, Роберто, Лючино, Пьер-Паоло, Витторио, Микеланджело, ну и так далее… По сигналу покрывало убирают. А поскольку на крабов направлен луч прожектора, они стремятся поскорее убраться в тень. Выигрывает тот, кто первым выбежит из круга.

— И кто тогда выиграл?

— Федерико.

— А ставки делали?

— Ага. Но один даже с места не сдвинулся.

— Помер, наверное…

Я не проверил шприц, и игла так и осталась у меня в вене, чуть покачиваясь от порывов морского ветра. Я осторожно вынул ее, и тотчас на месте укола показалась капелька крови.

— Хорошо здесь!

Ощущение такое, будто тело буквально впитывает солнечные лучи. Нет, действительно здесь все хорошо: и море, и пляж, и ракушка, и тень от зонтика.

Фуини снимает с себя майку и произносит:

— Нарисуй меня, как я захожу в воду. Есть же такая картина, с женщиной, которая стоит на раковине-гребешке. Нарисуй меня такой же!

Обнаженная, она бросается в море. Я замечаю, какая у нее чистая, белая кожа. Девушка улыбается, и мне кажется, что от нее исходят сверкающие лучи. Но мое воображение не способно воспринимать ее как художественный образ. Для меня она остается такой же бледной и нечеткой, как облака на горизонте.

И я снова обращаю свой взор к далекому городу.

Фуини машет рукой:

— Эй, начинай рисовать!

Белая обнаженная фигура девушки заслоняет собой видение.

Я подношу к глазам тоненькую иглу. Солнечные лучи отражаются от ее поверхности и образуют вокруг гало, в котором тонет окружающий пейзаж. Теперь мне кажется, что чужой город — всего лишь часть тела Фуини. Белые плечи, белая спина и ноги тоже белые, белые облака, белые здания, белая больница, белая комната с белыми стенами, белые полы, белые постели, белый проем окна, белые простыни, белый потолок, белые халаты медсестер, даже медикаменты, и те кажутся белыми… и красные пятна на теле матери молодого портного.

Она уже забыла о дыне. Теперь она думает только о своем сыне. И она точно знает, кто разбил ее зеркало.

«Ведь я уже проснулась к тому моменту. Я увидела свое отражение в зеркальце, которое ты держал в руке… Не бойся, я не сойду с ума. Я гораздо сильнее, чем ты считаешь. Теперь, прикованная к постели, я передумала обо всем… То, что я тебе рассказала, — лишь малая часть… Верно, сначала я думала, что рехнусь. Мне было очень страшно. Но я нашла хороший способ: я обещала самой себе, что буду вспоминать каждый день прожитой жизни и из них выберу самый счастливый… С самого рождения и до того, как меня увезли в больницу, я прожила двадцать тысяч дней. Из них я попробовала выделить самые лучшие… и, знаешь, мне даже удалось вспомнить самый счастливый день в моей жизни. Как ты думаешь какой? Сможешь угадать? Нет, не день моей свадьбы… и не мое путешествие за границу… и даже не день твоего поступления в университет. И не твоя женитьба. Ладно, я скажу: это день, когда похоронили моего деда.

Ты знаешь, наверное, что раньше на месте церкви было кладбище. Я была совсем маленькой и стояла у гроба дедушки, и гроб был затянут черной материей… потом я пела, и все высоко оценили мое пение, но дело не в этом… не знаю, сможешь ли ты понять меня… Тут нельзя говорить о счастье или несчастье… В тот день я чувствовала себя так, словно мое тело должно было вот-вот растаять; за всю мою жизнь это был единственный раз. Может быть, я была взволнована смертью дедушки, или на меня подействовала атмосфера церкви, или органная музыка… Но все это не важно. Знаешь, что я имею в виду, когда говорю „мое тело должно было вот-вот растаять“? Я чувствовала, будто размягчаюсь… улетучиваюсь, парю в воздухе, как… во-он те праздничные шары. Представляешь, я могла проникать в тела людей, я могла летать. Наверное, каждый хоть раз в жизни переживал такое ощущение…

Когда вспоминала об этом, я переставала испытывать страх перед смертью… Да, я умру, и знаю это, но все это не имеет ни малейшего значения… так что не мучайся, сынок, через это рано или поздно должен будет пройти каждый из нас. Умирая, не нужно думать о смерти… нужно помнить о другом…»

Женщина чуть заметно улыбается. На всем ее теле только зубы остались белыми.

— Смотри, я поймала медузу! — кричит Фуини.

Она держит в руках что-то живое и прозрачное. Студенистый комок сверкает на солнце, он похож на большую кашпо жидкого целлофана. Я жадно смотрю на него, словно хочу навеки запечатлеть в памяти.

— Ну что, ты нарисовал меня? Так и знала! Все смотришь туда? Ладно, ладно, по глазам вижу…

Это тебя так кокаин торкает? Э-э, да у тебя глаза совсем красные!

Она права: в моих покрасневших глазах отражается этот далекий город, он словно охвачен пламенем, словно его жители захлебываются в собственной крови…