Дойдя до конца коридора, Инна рискнула заглянуть в ближайшее окно.

Площадка перед зданием была хорошо видна – и абсолютно пустынна. Мертвячки не было, сгинула куда-то.

Переведя дыхание, Инна направилась к открытой двери.

Перед ней снова был коридор, на этот раз еще более длинный и узкий, по обе стороны располагались двери. Здесь не было окон, поэтому даже того скудного света, что проникал снаружи в предыдущий коридор, тут не было.

Инне пришлось зажечь фонарик, чтобы не упасть. Чуть впереди стоял разбитый письменный стол без ящиков, а над ним висело что-то вроде стенда или плаката.

Девушка подошла ближе и направила на него луч света. «КА… АТЬ ЖЕРТВОЙ КАР… ОРОВ» – было написано сверху.

«Как не стать жертвой карманных воров», – поняла Инна.

Ниже располагались картинки, дающие понять, как же именно.

Итак, это местное отделение полиции. Она хотела пойти дальше, как вдруг увидела, что в одном из кабинетов в самом конце коридора зажегся свет.

Инна прижалась спиной к стене. Что делать? Повернуть обратно? Но при мысли о том, что придется снова пробираться между досок к выходу, за которым – как знать? – может оказаться стоящая в ожидании Инны покойница, мурашки побежали по коже.

Но кто может быть впереди? Кто зажег свет в заброшенном здании?

Инна прислушалась. Кажется, говорили мужчина и женщина. Придется рискнуть и пойти, не стоять же тут вечно.

Инна погасила фонарик, тем более что светил он тускло: заряд на телефоне грозил вот-вот закончиться.

Идя на свет, она вспомнила, что догадалась прихватить с собой настоящий карманный фонарик.

«Вот же беспамятная – совсем забыла об этом, сажала и без того слабый заряд сотового», – корила себя Инна и вдруг услышала крик:

– Стой! Осторожно!

Она в панике шарахнулась назад. Голос был детский, принадлежал не то Еве, не то Севе.

Девушка оглянулась по сторонам, но детей не было. В горле пересохло, сердце колотилось, бешено разгоняя кровь по венам.

Спокойно, спокойно. Она опустила голову, пригляделась и увидела то, чего прежде не замечала (или чего тут не было секунду назад?). Впереди зиял провал. Сделай Инна еще шаг, провалилась бы в яму. Там было не очень глубоко, но ногу она могла повредить запросто.

– Спасибо, – прошептала Инна, и в памяти ясно встали два детских личика. Тонкие, бледные, зеленоглазые… Зеленоглазые!

Руки задрожали так сильно, что Инна едва удержала фонарик.

В кабинете все так же разговаривали, но Инна не слышала. Не слышала больше ничего, что происходило снаружи, потому что внутри все кричало.

«Это ведь твои дети – твои собственные!»

Эти глаза, эти темные, чуть вьющиеся у висков волосы… А родинка! Да ведь у девочки на подбородке точно такая родинка, как у нее самой!

«Дети. Мои мертвые дети, которые живут здесь, в заброшенном мертвом городе!»

Их ведь было двое. Мальчик и девочка. Никто не должен был узнать об этом, кроме самой Инны и врача. Она носила не одного ребенка, а двоих. И избавилась (гадкое, жестокое слово!) не от одного малыша, а от двух. Двойной грех, двойная боль.

А хуже всего то, что уже на столе, проваливаясь в медикаментозный дурман, Инна внезапно передумала.

Захотела встать, отказаться, сказать, что решила оставить детей, но тело подвело ее, мозг затуманился, и она смогла всего лишь застонать и пошевелить рукой. Последнее, что услышала, были успокаивающие слова врача:

– Тише, дорогая, все хорошо. Скоро все закончится.

Все и закончилось. Только она не сразу поняла это.

Игорь узнал случайно. Тайное, как гласит банальная истина, всегда становится явным, вот оно и стало. Инна забыла на столе свою медкарту, а Игорь нашел, заглянул туда и прочел.

Позже она думала, что подсознание сыграло с ней злую шутку. Наверное, Инна хотела, чтобы он узнал. Будучи не в состоянии в одиночку нести непосильный груз или даже желая понести наказание, она сделала все, чтобы Игорь обнаружил этот ужас.

– Ты знала? Знала, что их двое?

Инна могла бы солгать, но не стала.

В глазах Игоря появились боль и что-то, напоминающее брезгливый ужас. Появились, да так и остались навсегда. И каждый раз, глядя на него, она видела, что он боится ее жесткости и не может смириться с тем, что она посмела сделать.

– Почему вы здесь? – «Господи, так ведь не бывает! Так просто не может быть!» – Почему помогаете мне? Почему? Ведь я… – Она почувствовала, что не может дышать, как будто страшные слова встали поперек горла. – Я убила вас!

Детский голос, который ответил ей, прозвучал наяву, тихо, но отчетливо, хотя рядом никого не было:

– Я жива.

Инне показалось, что ей дали пощечину. Ударили наотмашь, со всей силы. Слезы брызнули из глаз, и она прижала ладони к лицу, завыла, как раненый зверь.

– Жива? Но как…

– Поймешь потом. Не плачь. Иди дальше. Ты должна узнать, – сказала Ева.

Повинуясь этому голосу, Инна, как заведенная, отняла ладони от лица и, двигаясь вплотную к стене, обошла провал посреди коридора. Голоса, которые до этого тонули в тумане ее собственных переживаний, теперь зазвучали четче.

– Точно заберешь заявление? Ты посмотри на себя – всю морду тебе раскурочил. Хоть о мальчишке подумай! А если он его прибьет?

Инна заглянула в кабинет, уже не опасаясь, что ее увидят.

В тесной прокуренной комнате, где помещались стол, шкаф, тумбочка да два стула, сидели двое – мужчина и женщина. На нем была несвежая белая рубашка, на ней – цветастое платье, которое болталось на тощей фигуре, как на вешалке.

Едва взглянув на женщину, Инна сразу узнала ее: это была продавщица из киоска – та самая «мышь». Только теперь неприметной она не была: на скуле переливался всеми цветами радуги здоровенный синяк.

– Упала сама, – бесцветным голосом проговорила женщина, видимо, не в первый уже раз.

– Как знаешь, Киселева, – с досадой бросил полицейский. Или милиционер? – Больше не приходи жаловаться, пока до смерти не убьет.

– Надо будет, и приду, – с неожиданной злостью проговорила Киселева, вставая со стула. – Работа у вас такая. И нету такого закона, чтобы у населения заявления не принимали.

– Много ты знаешь о законах! Тебе русским языком объясняют: инвалидом он тебя или ребенка однажды сделает! К гадалке не ходи! Молотит как сидорову козу, а ты что? В который уже раз: вызвала нас – забрала заявление, вызвала – забрала, и опять двадцать пять!

– Так ведь как без отца расти? Гарику-то? И куда мы денемся с ним?

Киселева все бубнила и бубнила, а Инна смотрела на нее во все глаза. Это, выходит, мать Гарика. Инна вспомнила, как глаза мальчика погрустнели, когда она поинтересовалась, где его мама.