печальнее, чем те, что состоялись на кладбище Кенсал-Грин 11 ноября, после полудня. Пришли все их друзья времен Королевского колледжа, и среди них – Майкл, отец Байрона. Эту бесконечную печаль Дэвид выразил в фотомонтаже, выполненном сразу после церемонии. Коллаж представлял его мать под дождем, среди руин Болтонского аббатства, в длинном зеленом плаще с капюшоном и с морщинистым лицом, на котором отражалась вся мировая скорбь. Он пригласил Энн и Грейвза навестить его в Лос-Анджелесе – или даже вообще переехать туда, почему бы и нет? Этот город будет меньше напоминать ей о Байроне, чем Лондон; а жара, солнце и море смогут помочь ей жить дальше.

На обратном пути он остановился в Нью-Йорке, чтобы повидать Джо Макдональда, который наконец вернулся домой после долгого пребывания в больнице. Он был в плохом состоянии и должен был оставаться в постели; за ним ухаживала мать. В тридцать семь лет ему спокойно можно было дать все восемьдесят. Он невероятно исхудал – просто кожа да кости – и своим осунувшимся лицом с глубоко запавшими глазами походил на скелет. От его прежней красоты ничего не осталось. Теперь уже было ясно, что его недомогание было не пневмонией, а так называемым «раком геев» – СПИДом, то есть болезнью, которая передавалась половым путем и поражала естественную иммунную систему организма. Лечения от нее еще не существовало. Чтобы отвлечь Джо, Дэвид рассказал ему о своей новой работе и с его разрешения сфотографировал его для монтажа.

Мать Дэвида вместе с Энн и Грейвзом провели рождественские праздники в Лос-Анджелесе – как и то Рождество сразу после смерти отца Дэвида, три года назад. Теперь уже старшая из женщин взяла на себя заботу о младшей. Пока Дэвид в компании Грейвза работал над декорациями к балету, заказанными ему Метрополитен-опера, Энн ходила на прогулки с Лорой и плакала у нее на плече. Их соотечественник, кинорежиссер Тони, живший в Лос-Анджелесе, пригласил их к себе на новогодний вечер. У него были две дочери, младшая из которых – ровесница Байрона: Энн должна была уйти с праздника вместе с Грейвзом. Вечером, сидя на террасе дома на Монкальм-авеню, выкрашенной в небесно-лазоревый цвет, они играли в скрабл, а Дэвид их фотографировал. Он сделал из этих снимков коллаж, которому придал неправильную форму, изображавшую слова на игровом поле. Справа он поместил дюжину снимков, где была его мать, сосредоточенная на игре (она играла превосходно и выигрывала все партии): строгий профиль, руки с узловатыми пальцами, сложенные под подбородком или двигающие фишки с буквами; в середине – восемь фотографий Энн: они частично накладывались одна на другую и показывали, как она напряженно думает, уйдя в размышления и потирая рукой лоб, или как смеется от радости, что наконец нашла слово, которое принесет ей всего-навсего шесть очков; слева располагались снимки Грейвза, с нежностью повернувшегося к ней с полным заботы и внимания лицом и улыбающегося, когда ей весело; еще левее был кот, который, в свою очередь, играл или смотрел на них с невозмутимым видом. Сочетания цветов были невероятно гармоничными. Серый цвет платья и седина волос его матери перекликались с цветом игрового поля, рыжие волосы Энн находили отражение в красном дереве стола, и красный цвет вместе с синим цветом ее платья и желтым – ожерелья повторялись в синих, желтых и красных квадратах пуловера Грейвза. Благодаря технике фотомонтажа в памяти навсегда останется не какой-то один зафиксированный во времени момент, а целая последовательность моментов, когда за партией игры в скрабл Энн отвлекалась от своего горя.

Он продолжал делать фотомонтажи в Англии, куда отправился проводить мать и впервые свозить на свою родину Иэна, затем – в Японии, куда его пригласили прочитать лекцию. На этот раз его сопровождал Грегори. Фотографируя сад камней храма Рёан-дзи в Киото, он заметил, что его новая работа позволяет ему менять перспективу. Обычная фотография сада превратила бы его в треугольник, в то время как фотомонтаж сохраняет его форму прямоугольной – такой, какой ее видел посетитель, когда медитировал в саду или обходил его по периметру. По возвращении из Японии он остановился в Нью-Йорке, где проходили последние репетиции балета, для которого он делал декорации вместе с Грейвзом. Каждый день он навещал Джо Макдональда, снова лежавшего в больнице, – он был так болен и так слаб, что в палату к нему разрешалось входить, лишь надев маску и перчатки. Это был конец. Энн приехала в Нью-Йорк, чтобы попрощаться с Джо, который был также и ее другом.

17 апреля Джо умер. На похоронах присутствовало все гей-сообщество Нью-Йорка, все та же толпа, заполнявшая бары, клубы и общественные бани – в этот день закрытые – и танцевавшая всю ночь напролет на Файр-Айленд. Люди смеялись, вспоминая пикантные моменты с сексуальным Джо, а минуту спустя мрачнели, с тревогой спрашивая себя, кого следующего из них скосит СПИД. По одному из тех нелепых совпадений, которые жизнь со всем ее безразличием предлагает нам, создавая ощущение шизофрении, похороны Джо проходили в тот же день, что и генеральная репетиция балета в Метрополитен-опера. Дэвиду пришлось побывать и там, и там. Днем он произнес посвященную Джо речь – на что у него не хватило сил ни на похоронах отца, ни на похоронах Байрона – и сдерживал дрожь при виде гроба, опускаемого в могилу; а вечером, мрачный и придирчивый, он проверял, чтобы на сцене театра все было идеально.

Как и все его друзья-гомосексуалисты, он каждый день изучал свое тело – даже спину – в зеркале, страшась увидеть на нем маленькое черное пятнышко: первый признак надвигающейся беды. У него не было столь многочисленных связей с мужчинами, как у Джо, но и на его долю выпало достаточно приключений и мимолетных знакомств – благодарение Богу за то, что все это по большей части происходило за добрый десяток лет до появления эпидемии СПИДа.

Теперь Джо – через шесть месяцев после Байрона, спустя четыре года после его отца. Три возраста жизни, скошенные один за другим. В смерти Джо было не больше смысла, чем в смерти Байрона. Как могло что-то столь прекрасное, здоровое и свободное, как секс, принести смерть? Да еще коснуться среди всех прочих именно геев, которые с зубами и когтями сражались за свои права? Как могла поражать их эта жестокая болезнь, как будто Господь снова проливал на них дождем серу и огонь, о чем спешили заявить гнусные консерваторы.

Дэвид был в изнеможении от тоски и усталости и нуждался в отдыхе. Он повез Иэна и Энн с Грейвзом на Гавайи. Когда эти двое – его лондонские друзья – вдруг решили пожениться, наткнувшись на рекламу гламурной свадебной церемонии в пещере, Дэвид делал снимки для фотомонтажа. После его возвращения в Нью-Йорке открылась выставка его новых фоторабот. Он был счастлив прочесть в «Нью-Йорк таймс», что он «освободил фотографическую перспективу от тирании линзы». Зато та же