Способность деревьев отрастать заново, даже если их повредить, – одна из главных черт деревьев и вообще растений, которая отличает их от большинства животных, – вероятно, возникла как компенсация за неподвижность. Они ведь не могут убежать. Их часто едят, они ломаются от непогоды, а поэтому для них очень подходит модульный дизайн без незаменимых органов. Многие растения могут потерять до 90 процентов тканей и все равно отрасти снова из кусочка корня или побега. Эти способности развились у них еще со времен долгого сосуществования деревьев с огромными растительноядными животными. Предки деревьев с твердой древесиной, знакомых нам сегодня, эволюционировали в условиях, когда им постоянно грозили пасущиеся мамонты, бизоны, гиппопотамы: сокрушить древесную ткань этим гигантам проще простого. Если бы деревья не выработали механизмы регенерации, они бы исчезли с лица Земли.

Есть надежные данные, что люди начали эксплуатировать природную регенерацию, а затем и преднамеренно поощрять ее, как минимум в эпоху неолита. Жерди, на которых строились древние дороги через болотистые местности в Британии – некоторым почти шесть тысяч лет, – очень уж прямые и длинные, такие нельзя было просто нарезать в лесу. Правильность формы, как утверждает Рэкхем, говорит о том, что их нарочно растили с этой целью – это была древняя, но отнюдь не примитивная практика выращивания деревьев под вырубку. Чем чаще их срезали в рамках циклической программы, которая могла продолжаться неопределенно долго, тем прямее и ровнее они отрастали.

Именно так, вероятно, и растили некоторое время лещину – на плетни. Однако лещина ведет себя нетривиально: она сама отращивает прямые стволы, как будто по велению человека. Куст лещины представляет собой скопление толстых жердей, которые растут наподобие многоствольного дерева, однако из его основания постоянно отходят пучки прямых молодых побегов. Лещина растет так сама по себе, даже если ее не подрезать и не ощипывать. Наверняка это был любимый материал для первых резчиков неолита. Каким, наверное, было облегчением срезать ее тонкие ветви, из которых так удобно делать всякие мелочи, после того, как весь день валил большие деревья каменным топором. К тому же ее манера расти давала пищу для ума. В Европе больше нет небольших деревьев, которые росли бы так же. Куст лещины просторен, у него есть внутреннее пространство, в котором заключен потенциал. С возрастом лещина становится больше в ширину, чем в высоту. Относительно крупные внешние стволы мягко отклоняются в стороны. А спонтанные молодые побеги, проклюнувшиеся из корней и почек в самом низу толстых стволов, тянутся между ними вертикально вверх. Плотные пучки ветвей прямо-таки подсказывают и даже просят, чтобы люди делали из них вязанки дров и остовы для плетней. Они растут тесно, словно «помнят», каким должен быть эталонный ствол – неотъемлемая часть образа идеального дерева – и стремятся вернуться к нему.

Общий вид стволов также отличается у разных кустов и вдохновляет на создание орнаментов. Один современный резчик по ореховой древесине говорил мне, что цвет и фактура – прекрасный показатель качества древесины, так что генетическое разнообразие, в сущности, способствует человеческой изобретательности[52]. Некоторые кусты лещины имеют «почти металлический блеск и мелкозернистую чешуйчатую текстуру, похожую на ровный слой мельчайших отрубей». У лещины такого типа плотная древесина, которую легко аккуратно раскалывать, и она идеальна для плетней и оград. У другой разновидности кора гладкая, «совсем как покрытая оливково-зеленым лаком», но древесина ломкая, и расколоть ее сложно, «будто каменный брусок».

Реакция лещины на приходы и уходы людей за последние шесть тысяч лет – она отступала, когда ее жгли, пускали на корм и срезали в годы изобилия, и отрастала снова, когда ее оставляли в покое в голодные годы, – это словно текст, написанный кустарниками по просторам Буррена. Ее заросли, а иногда просто одинокие растрепанные кусты, – будто маяки на голом пространстве. Когда я брожу по известняку, меня всегда тянет к ним, и оказывается, что я следую повествованию обо всех перипетиях местной истории – о бурном начале и эфемерных надеждах на изобилие, о циклическом возвращении подобия послеледниковых ландшафтов. Чаще всего кусты – это знаки препинания, отмечающие крах общественных устоев, живые межевые знаки, памятники погибшим селениям и рухнувшим святилищам.

Растительность Буррена подчиняется не только историческим, но и экологическим закономерностям. У подножия низких холмов каменистая порода зачастую скрыта под карликовыми кустиками терна и шиповника, чьи кремовые цветы окрашивают ветерок ароматами теплого меда с ванилью. Все расщелинки, все выступы в скале разные – где скошенные, где пористые, где округлые, а иногда острые, словно обломок кости. В первый мой визит сюда я щеголял в модных тогда туристских ботинках марки “Kickers” – от слова “kick”, «пинать», – и допинался до того, что меньше чем за неделю проносил подметки насквозь. Под дождем известняк размывается и приобретает удивительные формы – то выгибается острыми хребтами, то напоминает толстеньких горгулий, то извивается, словно мавританские оросительные каналы, то похож на фантастических зверей, а потом снова откладывается на поверхности в виде подобия ископаемых окаменелостей или мелких конусов из туфа, похожих на норки дождевых червей. В глубоких расселинах буйно растет костенец сколопендровый, в поисках света иногда достигая необыкновенной высоты. Есть здесь и ясени – им, вероятно, сотни лет, и они ползут вдоль трещин горизонтально, а некоторых травоядные животные общипали почти до идеальных полусфер.

Холмы то и дело сглаживаются, образуют плато, мощенные известняком, откуда ледники содрали почти всю плодородную почву (кое-где на камнях до сих пор видны борозды, оставленные щебенкой, которую тащил за собой ледник), и именно на этих плитах флора Буррена, состоящая из несовместимых видов, особенно богата. В конце мая и июне все покрыто лоскутным одеялом из кроваво-красной герани, ладанника, дриады восьмилепестной и всевозможными видами и подвидами орхидных – их здесь целых двадцать пять (см. рис. 14 на цветной вклейке). Орхидные Буррена – яркий пример географического разнообразия здешней флоры. Близ Маллахмора растет Neotinea maculata – неотинея пятнистая со скучной окраской и скучным названием (по-ирландски она называется просто “magairlin glas”, «зеленая орхидея», за тонкий колосок из тусклых карликовых цветков), у которой есть и вторая родина на известняках Средиземноморья, а с ней соседствует во всем своем разнообразии пальчатокоренник мясо-красный, который обычно растет в Скандинавии и Швейцарских Альпах. Мне довелось наблюдать, как два маститых ботаника спорят о том, куда следует отнести это чудо – Dactylorhiza incarnata подвид cruenta, – и с тех пор я иначе отношусь к аскетической науке таксономии с ее упрощенческим подсчетом тычинок и оценкой степени ворсистости. В тот момент я понял, что этот спор открыл мне врата в прекрасное царство мельчайших деталей. Боб и Джон присели над растением и глядели на него неотрывно, словно горностаи, соперничающие за одного кролика, однако их дружеская беседа наводила на мысли о музыковедах, обсуждающих толкование древней нотной рукописи. Пальчатокоренник кровавый (именно так переводится слово “cruenta”) – эффектное растение с густым колосом из пышных лиловых цветков и ланцетными листьями, которые испещрены пятнами и полосами очень темного цвета, словно пропитаны креозотом. Однако есть и другие орхидные с пятнистыми листьями, поэтому пара ботаников, засевших в траве, была твердо намерена определить, какой именно вид перед ними. Они обложились профессиональными определителями орхидных, вооружились лупами и принялись исследовать важнейшие параметры листьев и цветков. Форма листа? От эллиптической до ланцетной, на конце башлычкообразно стянутые. Пятна? Точечные и петельные, обычно слегка трехдольчатые. Прицветники? Относительно короткие, лилового оттенка и действительно в пятнах. Да, это и вправду cruenta – что стало поводом для бурной радости.