Почему было так важно определить, что это за растение? Привязка к тому или иному имени не имеет отношения к жизни растений как таковых, ведь они постоянно порождают новые разновидности, а значит, и новые названия, в ответ на изменения в среде обитания. Особенно это характерно для орхидных: это племя неразборчиво в связях и то и дело поставляет новые формы и гибриды. Однако сам акт наименования почему-то успокаивает меня. Это словно знак дружбы, признания индивидуальности и происхождения растения – пусть это признание и временное. Cruenta растет в Британии всего в паре мест, далеко в горах Шотландии. Видеть ее в Буррене, этом архиве частных случаев, для меня, как ни странно, честь. Когда я узнал, что передо мной именно этот вид, загадочные знаки на известняке стали словно бы печатью, подтверждающей загадочные территориальные притязания здешних растений.

Неукротимо расширяющаяся и выразительная номенклатура растений – очередное проявление буйства воображения: так мы, люди, реагируем на изобилие пятен и долек в мире растений[53]. Лещина, по-латыни Corylus avellana, по-ирландски называется “coll” или “airig fedo” – «лесная знать». Кусты лещины в святых местах или наделенные особой силой назывались “bile”. Согласно кельтской поэтической теории caill crínmón – это «лещина научного склада»: имеется в виду крепкий орешек, который надо расколоть и очистить от скорлупы, чтобы получить нечто новое. А тисы, которые на известняковых плато обычно вырастают скрюченными и карликовыми, называются iubhar: это имя связывает их с европейскими родичами – “iw” и “yw”.

Физический ландшафт Буррена еще и звучен, сам себя он описывает на языке сухого скрежета и отрывистых согласных. Шуршат под ногами высохшие лишайники и листья шиповника, выжженные солнцем до хруста. С дробным перестуком раскатываются в стороны камешки – костяная, звенящая, чистая нота. Как-то в июне до меня донеслось, как вещает экскурсовод группе туристов: «Четыреста лет назад в истории Буррена»… – остальное я не расслышал. Прошлое здесь похоже на густые, набрякшие облака пыльцы вроде тех, что испускают лютики и орхидные. Но при всех отголосках прошлого в этом краю витает ощущение ошеломляющего настоящего момента, все словно бы новенькое, с иголочки, и ослепительное солнце, отражающееся от белых скал, похоже на проступающую при проявке фотографию. Меня постоянно дергают в разные стороны миражи и всякая всячина в дрожащем воздухе, которую видишь краем глаза. Розовый шиповник. Далекое желтое пятно, которое оказывается распластавшимся по земле падубом с золотыми листьями. Обманка-тромплей – точь-в-точь могильник бронзового века, только высотой в пятнадцать сантиметров: должно быть, какой-то шутник-прохожий сложил это сооружение из камешков на плоском валуне. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы остановиться и сесть, но даже тогда все кругом неустанно движется. Каменные хлопья, тончайшие, как слюда, оседают на каменные террасы, и получается будто известняковое пирожное-наполеон с посыпкой. Ветерок пускает рябь по мелким лужицам на плоских камнях – «лягушатникам», которые медленно, но неумолимо размывают известняк и делают новые расщелины. В сущности, это основа тенистых миниатюрных ущелий, подземных лесов, и там пустит корни новое поколение лесных цветов и папоротников – и лещины.

«Четыреста лет назад в истории Буррена настал один из периодов процветания», – сказал, наверное, тогда экскурсовод. Плодился и размножался скот, и лещина отступила, спряталась в вертикальных трещинах или, наоборот, пускала горизонтальные побеги со скальных уступов, куда животные не могли добраться. Два века спустя этот регион постиг великий ирландский голод, и лещина, должно быть, разрослась снова. На протяжении столетий мелкие крестьянские хозяйства и лещина попеременно наступали и отступали, завоевывали и теряли территории, и их судьба зависела от погоды, политики и упорства пастухов и кустов соответственно. Близ Пулбауна я нашел руины фермы, не поддающиеся датировке. Вертикальные камни, словно руки или кресты, торчали в расщелинах над остатками оград, которые теперь уже трудно отличить от естественных выступов известняка. Тим Робинсон, великий биограф и картограф Буррена, говорит о них как о «памятниках тяготам жизни скотовода»[54]. В нескольких милях дальше, к югу от Килнабоя, сохранились развалины форта Каэркомман с тройными стенами, построенного около 1000 года н. э., и вид у них едва ли более прочный. Лещиновые леса сползаются к нему по склонам холма, и каменные укрепления мало-помалу рассыпаются в щебень. За четыре тысячелетия здесь накопилось множество брошенных жилищ и монументов: дольмены, священные источники, 66 мегалитических могильников, 500 круглых фортов и бесчисленное множество сарайчиков и козьих хлевов. Под самым фортом Каэркомман сохранился зловещий полуразрушенный остов крестьянского домика, построенного около 1958 года из желто-розовых кирпичей, а еще в нескольких сотнях метров – сад, в котором нет никаких строений, а лещина отвоевала себе беседку, в которой прячется статуя Девы Марии. Территории здесь всегда были понятием нестрогим и сиюминутным. Люди селятся здесь во множестве, не проходят испытания камнем и голодом и просто уходят, оставляя свои усадьбы, добытые с таким трудом, в наследство лещине.

Неподалеку от другого круглого форта под названием Каэрмор я украдкой забираюсь в рощицу, которая на первый взгляд казалась нетронутой – словно бы на этом месте никогда не было полей и никогда не паслись овцы. Вероятно, я обманулся, ведь лещина способна вырасти густой и высокой за каких-то сто лет. Внутри просто потрясающе – тихо и влажно, но сразу чувствуешь витающую в воздухе физическую враждебность, так что становится понятно, почему здесь никогда и не могло быть ничего, кроме леса. Кусты лещины теснятся бок о бок, некоторые у основания достигают ширины метра в два. Кругом громоздятся огромные валуны, все завалено сухими ветками и затянуто покрывалом из мха – местами сантиметров в двадцать глубиной, и он наползает на стволы лещины плотными валиками, будто в тропических джунглях. Я пробираюсь по лесу осторожно-осторожно, стараюсь не наступить в предательские провалы между валунами и при этом не потоптать растения. Однако во мху после меня остаются глубокие вмятины – живой укор совести. На миг меня охватывает ощущение, будто прежде в этот лесной уголок не ступала нога человека. В самой чаще леса я обнаруживаю прогалину – и сразу чувствую, что очутился не в диком лесу, а в дачном садике. Все дело в атмосфере пещеры – уютного замкнутого пространства. Первоцветы, колокольчики и ятрышник мужской растут здесь не обильными скоплениями, как обычно в лесах, где почва не такая густонаселенная, – они деликатно пробиваются по одному – по два в тех местах, где накопилось достаточно мха. А в кружевной тени на опушке рощи я нахожу первый в моей жизни экземпляр ятрышника Фукса – чисто-белое соцветие с вычурным названием Dactylorhiza fuchsii var. okellyi в честь бурренского лесничего из Балливона, который его обнаружил.