Однажды весной Мило умер. Он ушел в лес и выстрелил себе в голову. Я не сразу оценила масштаб катастрофы. Когда я рассказала папе, он попросил к телефону маму. Впервые в жизни мои родители спокойно говорили и мама ничего не выкрикивала. Про себя я благодарила Мило за это чудо. Спустя несколько дней мы отправились в Пьермонт – на погребальную мессу. В тот день мне стало ясно, что моя семья существует в мире боли.В последующие недели я волновалась за Люсиль еще больше. Страх не покидал меня, порой у меня даже перехватывало дыхание. Я не знала, о чем свидетельствует мой страх, но мало-помалу расшифровала его: я боялась найти маму мертвой. Каждый вечер, поворачивая в замке ключ, я думала: а вдруг, вдруг она тоже это сделала? Страх превратился в навязчивую идею. Входя в квартиру, одна или в компании Тадрины, я сразу смотрела на ковер в гостиной (мертвецы ведь обычно на полу лежат), затем проверяла мамину комнату и наконец – могла вздохнуть с облегчением.

После похорон Мило Люсиль взяла ядовито-красную помаду и написала на зеркале в ванной комнате: «Я не выдержу». Каждое утро мы с Манон причесывались перед этим клеймом смерти.

Иногда по вечерам, когда моя сестра с друзьями возвращалась позднее нас, мы с Тадриной подкарауливали Манон у двери и пугали – любимое было занятие, наряду с шуточками по телефону, танцевальными конкурсами, переодеванием кукол Барби, игрой в пробники духов (всего мы собрали на двоих четыреста штук) и в продавщицу в парфюмерном магазине. Однажды мы спрятались в шкафу в прихожей. Манон со своей подружкой Сабиной вернулись домой и сели полдничать, тем временем мы стали угрожающе скрипеть дверцами шкафа и подсвистывать. Девочки на цыпочках, вне себя от ужаса подкрались к шкафу, а мы зловеще демонически расхохотались. Подружки завопили от страха и бросились вон из квартиры – звать на помощь папу Сабины. Папа не поленился зайти, достать нас с Тадриной из шкафа и пристыдить – мы что-то пролепетали, краснея за свой позор…

Позже Манон упрекала меня за террор. Наверное, мне просто хотелось, чтобы она тоже боялась, как я, чтобы она прекратила быть беспечной и легкомысленной, чтобы она разделила мое отчаяние. А может, я просто завидовала Манон – в отличие от меня, она сохранила близкие отношения с мамой.

Когда мама не готовила обед, мы устраивали себе «бельгийский ужин» (горячий шоколад и хлеб с маслом). Позже одна подружка сказала мне, что у нее это называется «швейцарский обед».

В нашей семье каждый занимался своими делами. Мы даже телевизор вместе не смотрели. Люсиль отказывалась его покупать.

Иногда по вечерам Люсиль ставила свои любимые пластинки: «Bella Ciao» (песни итальянских партизан), Чика Кориа, Арчи Шепп, Гленна Гульда. Песня Жанетт «Потому что ты уходишь» из фильма «Выкорми воронов», который мы видели вместе с мамой в кино, стала гимном нашего дома. Образ Джеральдины Чаплин так и стоит у меня перед глазами. В детстве я все время думала: а вдруг мама умрет от печали такой же кровавой тихой смертью?

Когда мне исполнилось двенадцать, у моего отца и его жены родился мальчик. Я надеялась, что жизнь Гаспара окажется более простой, чем наша. Мы любили возиться с малышом, менять ему подгузники, давать бутылочку с молоком, смешить его. Мы невероятно радовались его первым шагам.

Однажды на выходных я рассказала Габриелю о своем беспокойстве за Люсиль. Думаю, тогда я впервые произнесла: я боюсь, что она покончит с собой. Отец принялся выяснять причину. Я рассказала ему об одиночестве Люсиль, об усталости, о том, что она курит травку часами напролет.

В поезде по пути домой меня мучила совесть – я выдала маму с потрохами.

Мои отношения с Люсиль окончательно испортились, когда она обвинила меня в краже заветной коробочки с дурью, которую, по ее словам, я всучила отцу, чтобы тот использовал наркотики против Люсиль как вещественное доказательство материнской несостоятельности. Спустя несколько дней мама отыскала коробочку, которую сама же и спрятала, и принесла мне извинения.

Люсиль знала, что я смотрю на нее с высоты двенадцати лет с умным видом и оцениваю обстоятельства жизни.

Люсиль знала, что я ее осуждаю.

Однажды вечером после ужина у одной из тетушек мы возвращались домой на машине, и машина, которая ехала за нами, с грохотом в нас врезалась. Мы с Манон сидели сзади, и, когда произошло столкновение, Люсиль обернулась к нам с криком: «Доченька! Доченька!» Это использование единственного числа даже в ситуации паники означало для меня разрыв. К тому моменту я давно утратила с мамой тактильную связь. Манон забиралась к ней на колени, целовала ее, обнимала; Манон ни о чем не беспокоилась, Манон была ее дочерью. Я же, напротив, оказалась ее врагом, перешла на сторону отца, на сторону буржуазии, на сторону богатых реакционеров, и я больше не имела для мамы ценности.

Разумеется, сейчас, когда я пишу эти строки и не сомневаюсь в том, что Люсиль меня любила, я иначе смотрю на ситуацию. Я думаю: зря я так старалась демонстрировать свою силу, твердость и холодность.

Однажды вечером Люсиль повела меня в театр на спектакль «Тысяча и одна ночь», поставленный Жеромом Савари и его «Великим магическим цирком». Я надела красную блузку, подаренную мамой, и выглядела, как мне казалось, просто шикарно. Тогда я впервые попала в настоящий театр (не считая «Гиньоля» в Люксембургском саду). С восторгом я открыла для себя прекрасный мир, где женщины выглядели сильными и уверенными, а мужчины – галантными; мир, где правит страсть и свобода. Я навсегда запомнила, как сверкало золото нарядов и драгоценности в свете прожекторов.

Примерно в то же время в меня влюбился один мальчик из коллежа, технарь. Ему было пятнадцать или шестнадцать, замедленная речь и словарный запас выдавали в нем умственно отсталого. Он подкарауливал меня на выходе из школы, брел за мной по улице, ждал меня в переходах и в подъездах. Он отлично знал мое расписание и мои маршруты. Вскоре он меня окончательно достал. Мы с Тад ломали голову над тем, как ускользнуть от идиота. Каждый раз мы меняли маршрут, задерживались в коллеже по нескольку часов и так далее. Однажды вечером мы с Тад вышли из супермаркета и увидели мальчишку прямо под козырьком магазина, у фонаря. Он бросился на меня и попытался поцеловать в губы. Я оттолкнула его, Тадрина схватила банку консервов и размахнулась (мы долго вспоминали эту сцену и хохотали каждый раз).

Мальчик испугался и, не сводя с меня глаз, еле ворочая языком, произнес фразу, которая до сих пор, после многих лет вызывает у меня улыбку:

– Ты знаешь – да? – что я тебя люблю?

Мы с Тад рванули наутек. На руке, которой я успела прикрыть себе рот перед поцелуем, я чувствовала липкую слюну злосчастного влюбленного. Дома перед сном я почистила руку зубной щеткой. Люсиль я ничего не сказала. Люсиль была для меня совершенно бесполезной. «Ты-знаешь-да-что-я-тебя-люблю» (так мы с Тад прозвали мальчишку, чьего имени не знали) преследовал меня во снах несколько ночей подряд.

В школе меня интересовал только французский язык. На все остальное я махнула рукой. Никто за моей успеваемостью не следил. Я фактически не училась, не делала домашних заданий, а вместо этого лежала на ковре в своей комнате и читала. Мы с Тад придумали новое развлечение – воровать шоколадки, печенье, блеск для губ. Мы обнесли множество больших и маленьких магазинов и гордились своим успехом.