— У меня есть предчувствие, что это переменится, увидишь… Люди временно поддаются страсти, но потом совесть отзывается, они сознают несправедливость…

Несмотря на утешения и просьбы сестры, Мечислав не встал с дивана, замолчал и остался в том же положении… Немного погодя, усталый, он склонился на подушку и уснул до утра.

Сон его был крепкий и тяжелый, от которого он не мог пробудиться, но который мучил его, так что когда наконец молодой человек проснулся утром, то чувствовал себя словно после болезни и вынужден был попросить Орховскую принести ему чего-нибудь для подкрепления сил. На вопрос о сестре старуха отвечала, что паненка долго молилась ночью и плакала, что очень рано вышла с молитвенником и еще не возвращалась.

Мечислав полагал, что она отправилась в костел и потом по обыкновению к пани Серафиме… Но случилось иначе.

Люся действительно поспешила к ранней обедне, помолилась пламенно и с облегченным сердцем направилась быстрыми шагами к университету. Было восемь часов, когда она позвонила в квартиру профессора Вариуса.

Ученый был уже за конторкой, потому что вел чрезвычайно регулярную жизнь, и вчерашняя минутная вспыльчивость не в состоянии была изменить его обычной дневной программы. Слуга, полагая, что незнакомая дама пришла за медицинским советом, объявил, что доктор в эти часы не принимает больных.

— Я не больна, а пришла по важному делу, — отвечала Люся твердо. — Прошу отнести профессору мою карточку и сказать, что мне необходимо с ним видеться.

Слуга подчинился повелительному тону и пошел с докладом, а через минуту возвратился и попросил девушку в гостиную.

Комната была убрана в строгом стиле, но довольно пышно. Несколько дорогих картин, мебель черного дерева, бронза, ковры, мраморные, мозаиковые столы — по большей части подарки пациентов, — все это было искусно подобрано. Бледное лицо Вариуса на этом фоне казалось привидением. С поклоном и потирая руки, подошел он к панне Людвике и указал ей место на диване; на губах его играла насмешливая улыбка.

— Господин профессор, — сказала смелым голосом Люся. — Вы догадываетесь, что привело меня к вам?

— Догадаться нетрудно, но я не мог надеяться на это счастье, тем более, что шаг ваш положительно напрасен.

— Позвольте! Перед вами двое несчастных существ, двое сирот… Неужели сердце ваше не знает сожаления?

— Панна Людвика, — отвечал профессор мягким голосом, — обязанность моя на экзаменах не иметь жалости ни к одному, чтоб не погубить тысячи. Сострадание было бы здесь грехом. Самонадеянный и незрелый брат ваш, будучи выпущен с дипломом, убивал бы людей… Я должен иметь сострадание к ним, а не к нему. Он ничего не знает.

— Человек, которого признавали наиспособнейшим?..

— И способности его погубили, потому что придали ему гордость и самонадеянность, — прибавил Вариус. — Ему необходим был сильный урок.

— Господин профессор, допустим наконец, что было так, я как сестра, отлично знающая его, с этим согласиться не могу, — наказать его частным образом было бы добросовестно, но унизить публично и незаслуженно мог только тот, кто желал мщения.

Девушка проговорила это с жаром. Вариус нахмурился.

— А если б и так? — возразил он. — Я ведь человек… не таюсь. Я приписываю ему, что он у меня, у старика, отнял то, что было последним счастьем или мечтою счастья в жизни… Почему же мне было не уничтожить червяка, который кусал меня?

— Разве же это благородно? — спросила Люся, смотря с беспокойством на своего собеседника.

— Не знаю, но это естественно, — отвечал Вариус.

— Допустим, — прервала девушка, — что это могло быть возможным вчера, но разве сегодня вы не пожалели об этом, одумавшись?

— Я никогда не жалею о том, что сделал, не отрекаюсь от того, что сказал, не сворачиваю с дороги, на которую ступил. Хорошо ли это, или дурно, человек должен быть логичным, а иначе будет слабым.

— Знаете ли вы, господин профессор, что это приговор голодной смерти нам обоим? — спросила Люся.

— Не знаю, у вас есть друзья… это преувеличение; но если б и так было, какое мне дело до этого?

Он встал и прошелся по комнате.

— И ничто не может склонить вас к перемене, к исправлению зла, которое вы нанесли нам сознательно?

Профессор прошелся снова, поворотил к девушке холодное, мраморное лицо, раскрыл рот, словно хотел сказать что-то и вдруг удержался.

— Господин профессор! Неужели моя просьба… И Люся опустилась на колени, сложив руки.

— Умоляю вас, сжальтесь, — продолжала она. — Спросите своей совести — благородно ли это?

— Встаньте! — воскликнул Вариус. — Поймите меня, что сильная страсть извиняет даже преступление.

— Страсть? В ваши лета? При ваших познаниях, уме!

— Страсть не проходит с летами, ее не уничтожает наука, не осиливает рассудок, страсть — болезнь… И я болен.

— Господин профессор…

— Вы знаете, что я вас люблю! Брат ваш вырвал у меня единственное сокровище, которым я хотел обладать и обладал бы…

— Брат мой поступил, как повелевала ему совесть, — возразила Людвика, постепенно воспламеняясь. — Мое сердце не свободно… Я…

— Э, ребячество, знаю! В вас влюблен двоюродный брат… Это детское ухаживание… Что же мешает… Муж уничтожает воспоминание этих поэтических мечтаний… Я не боюсь кузенов… а сердце приобрел бы.

— Или, может быть, вы взяли бы меня без сердца? — прибавила Люся.

— Ибо уверен, что оно оборотилось бы ко мне, — сказал насмешливо профессор.

— Стало быть, моя рука могла бы заплатить за… брата?

— Без сомнения.

— И вы обещаете мне заняться его судьбой, исправить все?

— Ничего нет легче.

Люся протянула дрожащую руку и устремила на него пылающий взгляд.

— Вот вам моя рука, — сказала она, — даю слово, а слово мое неизменно.

Неожиданный этот оборот, казалось, почти испугал Вариуса, который как бы сперва не знал, что делать, но потом схватил протянутую руку и поцеловал ее.

— Позвольте, — сказала девушка, — еще два слова. Брат мой не должен знать ничего до конца экзаменов. Свадьба после того, как он получит степень.

— А если вы не захотите сдержать слова?

Люся вздрогнула от гнева.

— Хотите, чтоб я поклялась? — воскликнула она.

— Нет, — сказал профессор, — дадите мне слово честной женщины, шляхетское слово.

— "Шляхетское" слово! — повторила Люся. — Даю вам "человеческое" слово совести.

Профессор хотел подвести ее к дивану, видя чрезмерное ее волнение, но Люся вырвала руку.

— Помните же и свое слово! Я могу изменить только, когда мне изменят.

И несмотря на нежный шепот профессора, старавшегося подойти к ней и успокоить ее, она вышла поспешно, как бы убегая из этого дома.

Когда она показалась в дверях, она до такой степени изменилась, что брат с испугом вскочил с места

— Люся, ты нездорова, у тебя горячка! — воскликнул он. — Ты должна отдохнуть,