письмо. Тетка обращалась к нему, считая его покровителем Люси, и требовала, чтоб он раз навсегда выбил из головы Мартиньяна эту любовь, из которой никогда ничего быть не могло, ибо они, Бабинские, при жизни не позволят подобного супружества, а в завещании запретят сыну думать о нем под карой проклятия. Она припоминала свои благодеяния, оказанные неблагодарным интриганам, и, наполнив подобными любезностями три страницы, окончила страшными угрозами против обоих. Мечислав смял письмо и бросил в угол, решив не говорить о нем сестре и не отвечать на него, но тем не менее оно произвело на него тяжелое впечатление.

Люся вошла в своем единственном черном платье, грустная и бледная, и отправилась на обед к пани Серафиме, у которой, конечно, застали и старика графа. Хозяйка у двери встретила Мечислава и горячо поздравила со счастливым концом испытания.

Голос ее дрожал, в глазах навернулись слезы и в руке таилась какая-то магическая сила, так что прикосновение к ней смутило и взволновало Мечислава. Он взглянул на пани Серафиму и отвечал под влиянием ее сочувственных слов:

— О, верьте, вам принадлежит большая доля участия в моем успехе, вы первые выказали нам сочувствие и дружбу, не обращая внимания на нашу бедность; вы придали нам бодрости, усладили дни наших невзгод, и мы этого никогда не забудем.

Пани Серафима покраснела, и на лице ее отразилась живейшая радость; она удержала руку Мечислава и, позабыв о присутствии дяди и Люси, отвечала с живостью:

— Верьте, что тут с моей стороны нет никакой заслуги, потому… потому что я обоих вас полюбила… а любовь сама себе платит.

Мечислав смутился, поцеловал руку вдовы, и ему что-то кольнуло в сердце. Это была не любовь, а какое-то чувство признательности, может быть, лучше и выше любви, в значении которого легко можно было ошибиться. Пани Серафима отошла веселая и счастливая, только печальное личико Люси составляло как бы диссонанс в этом дуэте общего удовольствия, потому что и старик граф был в отличном настроении.

За обедом хозяйка посадила возле себя Мечислава, называя его именинником, говорила только с ним, смотрела на него и занималась им исключительно так, что даже Люся, которой до сих пор не приходило в голову ничего особенного, с беспокойством и удивлением начала присматриваться к обоим.

— Что вы, господа, намерены делать во время каникул? — спросила Серафима. — Вы здесь соскучитесь, потому что все, даже профессора, разъезжаются. Я тоже с удовольствием уехала бы в деревню, но только не одна, а хотелось бы мне взять дядю и вас обоих с собой. В десяти милях отсюда у меня есть старый дом и прекрасный сад над озером. Помещение обширное, деревенская свобода. Это было бы полезно для здоровья Люси, а пан Мечислав занимался бы ботаникой… Целый день каждый занимался бы чем угодно. Сходились бы мы лишь к обеду и ужину. Неправда ли — прелестное предложение.

Брат и сестра молчали.

— Если наши молодые друзья едут, я сопутствую, — отозвался граф. — Нас будет именно столько, сколько нужно, чтобы не скучать.

— Господин доктор, — сказала пани Серафима шутливо, — вы глава дома, решайте.

— С величайшею признательностью мы должны бы принять это любезное приглашение, — отвечал Мечислав, — но у меня есть "но". Я невольник. Возьмите Люсю, а я останусь, ибо обязан воспользоваться каникулами для занятий, так как в моем распоряжении будут и библиотека, и обещанное содействие доктора Вариуса.

— О, нет, нет! — начала протестовать пани Серафима. — Или едем все как есть, или никто! Нас отравляла бы мысль в деревне, что вы изнываете здесь над книгами. Позвольте заметить вам также, что излишний постоянный труд напрягает и ослабляет умственные силы, а отдых придает новую бодрость.

— Мечислав, — проговорила Людвика, — мне кажется, что Для тебя это было бы полезно после экзамена.

— Не будьте упрямы! — сказал граф.

— Не упрямьтесь! — воскликнула пани Серафима. — Впрочем, позволяется взять несколько книжек, только немного.

Мечислав хотел отговариваться, но на него напали, и он, может быть, поддался бы, если б ему не пришел на ум утренний разговор с Борухом.

— Что ж скажут люди? — подумал он. — Ей, может быть, неизвестна ни эта болтовня, ни это недостойное подозрение. Нет, это невозможно.

— Позвольте, — сказал он, подумав немного, — позвольте мне переговорить несколько минут с вами наедине.

Пани Серафима удивилась немного. В это самое время вставали из-за стола.

— Прошу вас и слушаю, — отвечала она, — я очень ценю свой проект и потому охотно соглашаюсь на частную аудиенцию.

С улыбкой она пригласила его в соседнюю комнату. Мечислав, который так смело просил несколько минут, не знал теперь, с чего начать.

— Я вас слушаю, — отозвалась пани Серафима.

— Извините, ибо то, что я скажу, может быть неловко, но вы не сердитесь.

— Вы не можете меня оскорбить, — отвечала успокоительно пани Серафима, — потому что я уверена в вашем добром расположении.

— Откровенно скажу вам, — начал с трудом Мечислав, — я боюсь, чтобы мои столь частые посещения не подали повода заподозрить меня в непростительной дерзости.

— В какой? Не понимаю, — сказала пани Серафима.

— В дерзости, которой даже не извинила бы и моя молодость. Злые люди могли бы вообразить, и уже эта одна мысль убивает меня…

Пани Серафима посмотрела на него, словно желая прочесть в глубине его души значение этих слов.

— Сознаюсь, — ответила она спокойно, — что я не оскорбилась бы подобным подозрением.

— Хотя вы и добры, как ангел, — воскликнул Мечислав, — но мне…

— Что же тут могло бы огорчить вас?

— Помилуйте! Какая же дерзость и безрассудство, если б я только осмелился…

Мечислав остановился. Пани Серафима смотрела на него робко, вопросительно.

— Послушайте, — проговорила тихо вдова, — не будьте таким эгоистом. Какой же вам вред, если люди городят вздор? Мне это нисколько не будет неприятно, ручаюсь, — прибавила она с каким-то странным выражением. — Я стара, и кто знает, может быть, меня обрадовало бы подозрение, что молодой человек мог обо мне размечтаться. Знаю, что это невозможно.

И она быстро вскочила, с грустною улыбкой подала руку Мечиславу и продолжала:

— Что нам за дело, пусть себе болтают люди.

— Вам это, может быть, и все равно; но почтение, которое я питаю к вам, делает меня раздражительным, когда дело идет о вас…

— Почтение!.. Я не заслуживаю его, если б хоть немного дружбы…

— Самая пламенная дружба! — прервал Мечислав, целуя ей руку.

Пани Серафима, покраснев, сильно сжала ему руку и воскликнула:

— Идем, идем!

— Ну, что же вы там устроили на тайном совещании? — спросил граф.

— Говорили серьезно о здоровье милой Люси. Едем и берем для нее эмскую воду, пусть пьет в деревне