печи рядом с Серёжей, я плачу навзрыд. Плачу, не в силах сдержать и перенести свой выбор, потому что отныне у меня есть только Серёжа — и больше никого.

— Жестокие шутки, Яга, — глухо говорит мой Серёжа, без которого я уже не смогу. Ничего не смогу — ни жить, ни даже дышать.

— Не от меня это зависит, отрок, — сообщает ему голос Яги. — Напои невесту отваром да расспроси.

— Что случилось, маленькая, расскажи, — просит меня мой единственный, осторожно вливая мне в рот что-то терпко-горькое.

— Це-цена, — шепчу я ему. — Чтобы Яга по-помогла, на-надо вы-выбрать…

Я почти не могу разговаривать, кажется, лежанка печи, на которой я лежу, дрожит вместе со мной, а я рассказываю — о голосе, о выборе и о решении своём. Я рассказываю, а Серёжа меня гладит, пытаясь взять хоть немного моей боли на себя. Яга же как-то очень сокрушённо вздыхает и мгновенно оказывается подле меня.

— Девонька, — ласково произносит она. — Никто не может заставить тебя делать такой выбор. Вы связаны уже, потому нельзя вас разлучить, а отбирать маму… Не настолько мы звери, малышка.

— Мама меня не забудет? — я будто становлюсь какой-то совсем маленькой. — И Серёжа?

— Никто тебя не забудет, — вздыхает старушка, потянувшись меня погладить.

И от этой ласки я плачу пуще прежнего. Мне кажется, в последнее время я стала какой-то плаксой, потому что реагирую слезами на что угодно, а Серёжа просто объясняет мне, что я совсем не плакса — это тело у меня детское, и психика просто не справляется с таким количеством стрессов, что меня накрывали за последнее время. Я и сама это понимаю, но просто хочу стать маленькой-маленькой и спрятаться, чтобы не нашли.

— Как успокоится, встанете, позавтракаете, — произносит Яга. — И полетим смотреть на царицу, да и на всё житье-бытье.

— Она нас не видела, — говорит Серёжа, продолжая меня гладить. — Просто насквозь смотрела и злющая была…

— Ничего, меня увидит, — неприятно ухмыляется старушка. — И меня увидит, и вас увидит, да и посмотрим, кому что в голову взбрело.

Я, кажется, засыпаю, потому что оказываюсь во сне, где мамочка добрая. Она внимательно смотрит на меня, будто высматривая что-то в моих глазах. Просто смотрит, и столько в её взгляде ласки, что я не могу удержаться — опять плачу, как-то мгновенно оказавшись в объятиях мамочки.

— Что бы ни случилось, Милалика, — произносит мамин голос, — всегда помни, что мама тебя любит.

Как будто именно эта фраза выключает сон, возвращая меня обратно. Я обнаруживаю себя сидящей за столом, облокотившись на Серёжу. Передо мной, по-моему, гречка с молоком и вареньем, то есть вполне хороший и полезный завтрак. И вот тут я, взявшись рукой за ложку, чувствую сильное головокружение.

— Яга! — слышу я как через вату голос любимого.

— Эдак у Милалики и сердечко заболеет, — отвечает ему голос Яги. — Покорми-ка её, мне она не доверится, а сама сейчас просто не сможет.

— Всю жизнь мечтал любимую кормить, — хмыкает Серёжа, и в то же мгновение в мои губы тыкается ложка.

Он что, действительно меня кормит? Я послушно открываю рот, а сама пытаюсь собраться с мыслями, абстрагируясь от происходящего. Ну же! Я ведь почти доктор! И стоит мне об этом вспомнить, как я понимаю, что именно происходит. Ответ настолько прост, что я едва не давлюсь восхитительной кашей, в последний момент успев её сглотнуть.

Мне десять лет. Я, конечно, и офицер, и военная, и контрразведчица, и много чего сверх того, но мне десять лет. У меня тело и мозг ребёнка, а этот самый ребёнок под спудом жить не может. Если держать организм постоянно в стрессе, то мы получим «синдром воспитанника», никогда не заканчивавшийся ничем хорошим. Как это всё Серёжа выдерживает — совсем другой вопрос, но у меня так или башню собьёт, или сердце в тёплые края улетит. Мне нужно отдохнуть, согреться, успокоиться, вот и всё. Тогда перестанет трясти, и я хотя бы сама поесть смогу.

— Доедайте, дети, — вздыхает Яга. — Сейчас полетим в столицу, посмотрим, кто это там такой умный.

— Совсем нехорошо с Милаликой, — произносит Сергей. — Эдак нам госпиталь понадобится.

— Докормишь, отваром ещё напои, это даст нам время, — произносит легендарная наша бабуля. — А там, если всё хорошо случится, лекари и не понадобятся.

— Я уже почти, — негромко говорю я ему, открывая глаза. — Препубертат и обилие стрессов, вот меня и растопырило.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — кивает мой самый-самый. — Поэтому доедаем, отвар целебный пьём и топаем, то есть летим.

Хорошо, что у Яги есть свой транспорт, и весь наш путь, особенно первую его часть, повторять не придётся. Мне бы очень не хотелось участвовать в просмотренных в детстве фильмах вот в таком качестве, тем более что со здравым смыслом были некоторые нюансы. И девятикилограммовый автомат, не дающий отдачи, и пулемёт, не самый простой в обращении… Ну, в общем, кино есть кино, и ничего тут не поделаешь. По мозгам только хорошо дало, да так, что в результате только спрятаться и хочется. Но пока нельзя, поэтому я встряхиваюсь, отбираю у Серёжи ложку и быстро съедаю остатки завтрака, запив его терпким настоем.

— Вот и хорошо, — кивает Сережа, поднимаясь на ноги. — Пойдём, не будем бабушку заставлять ждать.

Куда делась Яга, я, кстати, так и не заметила, но киваю жениху, выходя на порог дома. Ну вот какой транспорт может быть у бабы Яги? Правильно, ступа. Именно эта ступа нас ждёт у самых ног избы, а вокруг неё ходит Яга. Соотношение размеров говорит мне, что ступа немного больше, чем мне представлялось по картинкам к русским народным сказкам, ибо бабушка значительно её ниже.

Впрочем, долго размышлять нам не следует — ждут же нас, поэтому я спокойно спускаюсь с высокого порожка, уже не пугаясь скачком изменившихся размеров транспорта. Ну что, в добрый путь?

Глава пятнадцатая

Дороги я не вижу, потому что сижу внутри ступы на скамеечке в обнимку с Серёжей. То есть для меня весь путь складывается из свиста ветра, идущего откуда-то сверху. Но это и неважно, потому что очень комфортно мне в руках любимого, и ничего другого просто не хочется.

—