Когда проснулись, Коли еще не было. А на улице уже начинало темнеть. Антонида Григорьевна забеспокоилась, да и сам Лыков тоже, однако виду покудова не подавал. А когда и вовсе стемнело – отправился на розыски сынишки.

До самой ночи отец ходил по соседям и приятелям сына, с которыми тот убежал на речку: никто о нем ничего не знал. Тревога за Колю росла как снежный ком, катящийся с горки. Наконец один из мальчишек сказал, что видел, как проехал из Мочалова по дороге в Карпухино дядя Петр, родной брат Антониды, а стало быть, шурин Лыкова. Коля, по рассказам пацана, подбежал к дяде, и больше он мальчика не видел.

Тревога малость улеглась: видно, дядя забрал его с собой. Петр Самохин хоть и был гулякой – особенно он стал таким, когда помер его отец и он сделался полноценным домохозяином, – но мужиком считался неплохим. Только вот дружбу водил с самым отпетым из карпухинцев вором и пьяницей Пашкой Тулуповым, от коего человеку трезвому умом и осторожному следовало бы держаться подальше.

Кое-как скоротав ночь – причем ни Степан, ни Антонида не сомкнули глаз ни на минуту, – с первым проблеском зари поднялся Степан, запряг лошадь и поехал в Карпухино, поскольку Петр домой в Мочалово не воротился. А на улице метель, ну, чисто февраль! Ехать худо. Да еще и мысли приходят худые. Такие, что не приведи Господь…

Приехав в Карпухино, Лыков отправился прямиком к Тулупову, первому дружку Петра. У Тулупова был малолетний сынишка, и вся надежда была на то, что Коля там и он просто заигрался с младшим Тулуповым до ночи, а потом остался у них ночевать.

Стучался в ворота Степан долго. В доме слышались пьяные голоса, через щели ставней пробивался свет. Похоже, в доме гуляли всю ночь и еще не ложились.

Наконец кто-то подошел к воротам, по голосу судя, баба:

– Кто там?

– Я, Степан Лыков, – ответил отец Коли. – Нету ли у вас Петра с мальчонкой моим?

Тихо стало. Потом шаги, да бегом. Обратно во двор. Как будто испугались Лыкова. А вскоре в доме поднялись гомон, гвалт, ругань. Баба заголосила. Ни черта не понял Степан: чего боятся, отчего не открывают? Там ли Петр? Что с Коленькой, не заболел ли часом? Не ушибли ли его там по пьянке-то, вот и переполошились?

Потом послышались шаги. Ворота открылись, и Лыков увидел едва держащихся на ногах Павла Тулупова, Петра да еще одного, тоже известного сельского вора и буяна Коську Малявина.

– Чо приехал? – спросил Тулупов и уставился на Степана мутными глазами. – И пошто Петр тебе спозаранку понадобился?

– Да я Кольку своего ищу, мальца моего. Не привозил ли Петр его к вам вчера вечером?

Только сказал эти слова Лыков, как Малявин прямо в драку: иди, дескать, туда, сам знаешь куда, а твой щенок, дескать, нам на хрен не сдался, чтоб его пестовать. Тулупов его едва сдержал, чтоб тот кулаки свои не распустил. А тут и Петр вперед вышел: бледный, руки трясутся. Тогда еще у Лыкова мысль такая проскочила: с похмелья его лихоманка бьет или про Кольку что знает, да говорить не хочет? Уж не случилось ли чего страшного?

– А как про самое страшное думать? – рассказывал уже на дознании Степан Лыков. – Голова-то отказывается думать про такое…

Когда вышел вперед шурин, Лыков спросил его, не видел ли тот сынишку.

– Не, не видел, – как-то быстро ответил Петр, а сам голову вбок отворотил, чтобы взглядом с Лыковым не встречаться.

Вот тут-то и закрался в душу Степана Лыкова холод:

– Врешь! – вскричал он. – Как же ты его не видел, коли он к тебе, когда ты вчерась из Мочалова ехал, подбегал?!

– С чего ты взял?

– Пацаны, что с ним были, видели, что ты с ним разговаривал!

– Точно, вру… – согласился Петр и затрясся еще больше. – Подбегал ко мне твой Колька. Здоровались, помню. Только опосля он с пацанами остался. За мостом у речки.

– Ну вот, – поддакнул Петру Тулупов. – Коли пацан твой домой с речки не пришел, стало быть, там его и след искать надобно. Уж не потонул ли твой малец часом? Воды ныне в Холодце много, везде глыбко стало, осень – мало ли до греха?

Степана по голове как обухом ударило. Ничего он больше расспрашивать не стал, кинулся к саням и поехал до дому, гоня от себя скверные мысли. Но они уже заполонили голову. Известное дело: мыслям не прикажешь… Не помнил, как и добрался до села, как упросил старосту поднять людей. Всем селом искали Колю в студеных водах Холодца, берега которого уже подернулись льдом. Обшарили все омуты и ямы – нет Коли! Антонида едва с ума не сошла, заговариваться стала, все искала Колю по двору, даже в такие углы заглядывала, куда и кошке-то не пролезть.

На следующий день заявили в полицию. Урядник своею волею согнал всех крестьян обоих сел, Мочалова и Карпухина, на поиски Коли. Два дня мужики да бабы бродили по полям да рощицам, отыскивая Колю, а вернее, уже его тело, потому как надежда, что Коленька жив, угасла, как выгоревшая свечечка. Ходили на розыски и Тулупов с Малявиным, тоже глотки рвали:

– Коля, Коля!

А вот Петра видно не было. Степан не удержался, спросил Тулупова, где, дескать, шурин мой?

– С похмелья мается, подняться не может, – сквозь зубы ответил тот.

Не нашли мальчика. На третий день лишь один Степан отправился на поиски Коли. Помня о том, что Коля побежал к речке по дороге в Карпухино, Лыков двинулся по этой дороге и, погруженный в мрачные и тяжкие думы, прошел до Карпухино и очутился возле ворот дома Тулупова. «И так у меня вдруг защемило сердце, – рассказывал после на дознании Степан, – что ажно продыхнуть никак не могу. А как поднял взор на избяное окошко, почудилось мне, что из него Коленька мой на меня глядит, как живой. Я к окну, а там уже никого нет, а из ворот Тулупов выходит и в глаза смотрит. Что-де, грит, маешься, друг, Кольку своего ищешь? Так ево не здеся искать надо, не в Карпухине, а в Холодце. Верно, его к мельнице утянуло. Вот по весне будут воду спущать, небось и отыщется малец твой. А я как глаза евоные увидел, понял, что врет он мне и что ворог он мне лютый, и душа у него черная, угля чернее. И так стало мне тяжко и муторно, что пошел я скорее прочь от этого дома, а куда, и сам не ведаю…»

Степана вынесло в поле. Когда понял, где он, решил на дорогу не возвращаться, поскольку полем до Мочалова тоже можно было дойти. А как прошел гумна тулуповские, дорога за ними началась. Степан двинулся по ней, миновал версты с три и вышел на большак. За ним, саженях в пятидесяти, начинался овраг, где Коленьку не искали. Степан решил обойти овраг и на дне его, прямо возле края, увидел черный комочек. Сердце забилось так, что вот-вот выскочит. Спустился Степан в овраг, а это Коленька…

То, что увидел Степан Лыков, было ужасно. У Красина, помощника судебного следователя Ивана Федоровича Воловцова, дрожали руки, когда он писал протокол осмотра местности и трупа. А диктовал ему сей протокол Иван Федорович, тоже едва сдерживая дрожь и изумление, поскольку такого ему видеть еще не приходилось…

«К востоку от старого почтового тракта, в пятидесяти трех саженях от него, имеет начало большой овраг с крутыми и обрывистыми берегами, –гласил судебный протокол. – Ширина сего оврага, фигурою своею напоминающего арабскую цифру 3, на всем его протяжении равняется почти десяти саженям, а протяженностью овраг восьмидесяти пяти сажен. Идет овраг почти перпендикулярно тракту, удаляясь от него. Больше всего глубина оврага у тракта, там она достигает четырех с половиной саженей. Удаляясь от тракта, овраг мельчает и в самом его дальнем конце имеет глубину не более двух аршин. В начале оврага, в его ближнем к тракту конце, который имеет закругление и выступ, на дне его, у самой его подошвы, лежит труп мальчика Николая Лыкова. Одежда на трупе мальчика та самая, в которой он, по словам родителей, вышел из дому. Она цела, за исключением шапки старой и нового платка, коим была повязана от ветру его шея. По словам матери убиенного мальчика, платок был ситцевый, красный, в белый горошек, ни разу не надеванный, купленный ее мужем на базаре села Карпухино за сорок пять копеек и повязанный на шею сына двойным узлом, дабы не потерялся. По одежде, задранной кверху на голову мальчика, в результате чего обнажились его ноги, одетые в серые посконные порты и черные валенки, определенно можно сделать вывод, что труп был сброшен с берега оврага за ноги и катился некоторое расстояние по его склону. При освобождении от одежды головы мальчика присутствующими – судебным следователем Воловцовым и понятыми крестьянами села Карпухино Еремеевым и Мартьяновым – было увидено лицо мальчика Коли Лыкова, совершенно бескровное, с открытыми глазами с застывшим в них выражением ужаса. Рот мальчика был приоткрыт, зубы обнажены, а подбородок обильно испачкан кровью. На шее у мальчика зияла огромная резаная рана, шедшая от левого уха вниз поперек всего горла. Хрящи, сухожилия и сосуды горла оказались напрочь перерезанными, на что, видимо, потребовалась значительная сила и весьма острое орудие преступления вроде бритвы или остро отточенного ножа. Похоже было, что убийство совершилось следующим образом: злодей, обхватив сзади левой рукой голову несчастного мальчика, запрокинул ее и изо всей силы полоснул по горлу острым предметом, зажатым в руке правой. При последующем осмотре трупа мальчика было обнаружено, что рукава шубы и рубашки на правой его руке стянуты вверх, а самая правая рука от локтя отсутствует, то есть отрезана. Судебный доктор Кириллов, принимавший участие в осмотре трупа, пришел к заключению, что рука мальчика отрезана весьма искусно, и применил к сему действию медицинский термин «отсепарирована». При осмотре места преступления, как возле трупа, так и в значительном от него отдалении, отрезанной руки обнаружено не было. Каких-либо следов, около трупа, в овраге и возле него, также не обнаружено, поскольку выпавший и растаявший снег взрыхлил почву и загрязнил ее настолько, что если и имелись прежде какие-либо следы преступления, то были вследствие этого совершенно уничтожены. Единственно, что не смогли смыть ни снег, ни его таяние, – это следы крови под трупом мальчика, вытекшей из раны на его горле, которой была пропитана земля…»