Исчезает.

Стёрли.

Остался только белый и я на белом.

И по белому идёт Он.

Склоняется ко мне. Улыбается. Совсем не по-нашему, светло-светло так.

Говорит:

– Рано тебе ещё.

Трогает легонько. А у самого – руки в красном, липкие, пахнут.

Страж мира сего.

Добрейший из добрых.

Великий Охранитель.

***

… не успеваю.

Огненное лассо обвивает шею, меня опрокидывает навзничь, и пока стараюсь, обжигая пальцы, избавиться от этой хрени, тащит со страшной силой назад. Прямо по луже крови – словно на американских горках, лихо. Бьюсь затылком о доски сцены и под булькающий гогот этих фантасмагорических тварей хриплю в удавке.

Глаза, небось, вылезли на лоб.

Тодор сигает вниз, приземляется в алую лужу, снова орошая всё рубинами брызг. Ухмыляется, присаживает рядом.

– Эй! – поводит рукой и верёвка на моей шее исчезает, будто втягивается ему в ладонь. Хренов человек-паук. – А поговорить? Ты же сам хотел?

– Расхотел, – бурчу я и тру шею.

– Что ж так? Я тут на беседу настроился. Или тебе не нравится приём?

– Приём оставляет желать лучше.

Тодор встаёт, смотрит на меня грустно, потом – поднимает голову вверх и, кажется, видит что-то там, за облезлой росписью куполообразного потолка.

– Скажи, чмошник, – голос подозрительно тих, тон спокоен, – ты когда-нибудь падал? По-настоящему? С такой высоты, что земля с овчинку?

Ну да, у нас же театр – вот, пожалуйста, доморощенный философ и лирик.

– Нет, я так не поднимался. Всегда слежу за краями.

– Молодец, – хмыкает он, – а я вот падал. И знаешь что? – хватает за грудки, поднимает над полом. Во силища! Хотя на вид – худой, правда, длинный. Я ему по плечо. – Падения отбивают вежливость.

Отшвыривает меня и отворачивается, будто потерял интерес. А у меня звездочки перед глазами и копчик, походу, отбил.

– Эй, Гибби, – обращается он к одному из кашалотов, – заводи!

Тот уходит и скоро возвращается с небольшим ящичком. Узорным таким, там пляшут рисованные обезьянка и клоун. И когда со щелчком откидывается крышка, то пляшут и внутри, уже механические. Раздаётся музыка: дребезжащая, унылая, простенькая, наподобие «Ах, мой милый Августин». И я чувствую себя тем свинопасом, только ждёт меня отнюдь не поцелуй принцессы.

Надо мной нависает отвратительная рожа Тодора. Скоро меня начнёт тошнить от его ухмылки.

Он говорит медленно, с расстановкой, должно быть, чтобы меня проняло:

– Я знаю, зачем ты здесь.

Слова забираются под кожу, шевелятся там червями, выползают наружу признанием:

– Если знаешь, то отдай мне его.

– Не могу, – мотает головой. – Билет на «Харон» получает лишь тот, кто делает добро для других.

– Но ты ведь получил за так. Как подарок. И это нечестно.

– О, кто-то заговорил о честности, – приставляет мне к горлу зазубренный тесак, и пульс у меня сразу подскакивает и колотится в ушах. Кошусь на руку, сжимающую нож и затянутую в тёмную перчатку. Понтушник. Так и хочется съязвить: где вторую посеял? Но он переключает на другое: – Не ты ли совсем недавно угрожал старику, который спас тебя?

– Карпыч тоже угрож… – начинаю, но осекаюсь: сын всегда будет на стороне отца, каким бы тот не был.

– Хорошо, что понимаешь.

Этот ублюдок что – мысли читает?!

– Угу, – кивает, – небольшой презент от прошлой жизни, – и пинает ногой под рёбра: – Вставай. Едем на базар. Будешь творить добро.

– На базаре? – морщусь и, поднимаюсь, держась за стену.

Прямо перед глазами, будто нарочно подсвеченная, буровато-красная надпись: «Верить и любить прежде всего». И это почти смешно, потому что рядом – развороченные внутренности мужика-табуретки и шайка людоедов с дубинам, утыканными гвоздями, наперевес.

Тодор замечает мою реакцию и усмехается, но в этот раз невесело:

– Мой духовник написал.

Вздыхает: то ли потому, что о духовнике – в прошедшем времени, то ли что тот стенку попортил.

– Гибби, Зубастый, Саск, выгоняй колымаги. Мы едем творить добро!

Предложение его тонет в одобрительном гуле.

Чую, ох и добра мы натворим!..

Словно подтверждая мои опасения, обезьянка и клоун всё так же беззаботно пляшут под скрипучую мелодию шарманки.

***

Белое и пустое. И в нём – висим мы с Охранителем.

Он говорит: рано. Выталкивает. Упираюсь: мне надо.

– Как там они?

Он слегка хмурится, отбрыкивает мою руку, злится, поди, что падшая одежды коснулась. Но не сгорела, и это придаёт сил и наглости:

– Ну? – и вся в нетерпении.

– Плохо. Сонник вырос. Охранный пузырь дал трещину. нужна Роза Эмпирея.

– Разве ангелы не могут её достать?

Аж запинаюсь, так удивляет.

– Ангелы охраняют Розу, взять её может лишь тот, у кого своя роза в душе.

И рукой в меня – ширь! Хорошо, тут не больно. Тянет потом, смотрю, цветок, алый, в каплях крови. Они заляпали всю белизну.

– Твоя роза.

Дарит мне назад, прижимаю к сердцу, и тут – загорается, ярко так, аж зеньки щаз лопнут. Она исчезает, а я по-рыбьи дышу.

– Цвети для меня, – требует он, выпинывает из белого.

Ахаю и возвращаюсь.

Смотрю, рядом Фил, тот старик и адская гончая.

Все взапаре, даже она.

Лыблюсь, тру затылок:

– Я в порядке! Но Охранитель сказал: поспешить!

– Куда? – Фил и дед переглядываются.

– Туда, назад. К моим. А то пузырь скоро лопнет.

– А, вы, молодая особа, хотите вернуться в книгу?

Ну вот, дошло! А в очках вроде, должен быть умным. Правда, у него всего одна пара. Значит, баба Кора умнее.

– Видать, – тяну к ним руки: – Поможете?

Поднимаю, но шарахаюсь за Фила, потому что псина, жуткая, тянет морду ко мне.

Старик окликает:

– Фу, Дружок, фу!

Зверь тут же пошёл хвостом махать, и сразу всю страшность теряет.

– Можно погладить, Дружок добрый.

– Огроменный! – опасливо говорю и не глажу, наоборот, руки поджимаю, в Филу липну.

Старик усмехается:

– Просто дог.

– Ого! Звучит как «бог».