– Ну я снова попробовал его! – говорит, а сам краснеет. И тогда понимаю: что-то стыдное. Эх, бабы Коры на него нет. Ужо задала бы!

Вон и Фил аж бледнеет, словно в его сплошную кровь наконец плеснули молока.

– Вы же знаете, как это опасно. Перемещатель ещё не готов. Опытная модель же.

– Я немного его доработал. И ведь почти получилось! Она же поднялась на потолок! Каша-то!

– А та, что не поднялась, сгорела! И вы чуть целый дом не спалили.

Дед виноватый.

– Просто, Филушка, я всем доказать хочу: мой ученик – гений. Такое изобретение! На сто лет вперёд.

– Лучше б не изобретал, – вздыхает Фил.

Старик треплет его по плечу и бормочет:

– Мы ещё их сделаем, ух сделаем, говорю тебе!

– Давайте потом, а. И как-нибудь менее травматично и пожароопасно, хорошо?

Старик кивает, соглашаясь.

И мы все идём в другую комнату. Там я сажусь на мягкие нары со спинкой. Это называется диван. Дружок подходит, бухается у ног, голову мне на колени и смотрит так преданно. А я вижу Тотошку, и внутри щемит опять. Как они там? Великий Охранитель сказал: сонник вырос. Что бы это значило? Никогда не видела этих розовых няшек взрослыми. Их, бедняг, убивают мелкими. Злые.

–… и вы, юная леди.

И тут понимаю – прослушала. Поэтому включаю наглёж и говорю:

– А чё я?

– И вы, юная леди, мне очень интересны.

Дед не обидчив оказался, вон, пояснил. И уже стыжусь, туплюсь в пол, чешу за ухом Дружку. Тот заплющивается и кайфует.

– Рада, – говорю деду. – Фил сказал, что вы поможете мне добраться к своим.

– Помогу непременно. Это для меня теперь как вызов. Филушка, – тот уже к столу сел, по клавишам тарахтит, – ты, кстати, связывался с Юрием Семеновичем после того, как Машу забрал?

– Нет, – не поворачивается к нам, но по ушам вижу – напряжён. – Он позволил её увезти в психушку. И не вытаскивал…

– Не думаю, что они что-то сильное с ней сделали, – кивает на меня. – Всё-таки он большой человек и всегда Машеньке всё лучшее давал. Единственная кровиночка, как-никак.

Фил уходит в клавиши и экран, игнорит деда и меня заодно. А вот Аристарх этот садится рядом, за руку берёт:

– Вам бы не слушать Фила. Он, конечно, хороший парень и как учёный талантлив, но что жизни касается – свист в голове. Дитё! Их с Алёнушкой тётка да бабушки воспитывали, как-то не особо к нормальному приучали, всё бегали в рот заглядывали: то пирожок, то чтоб поспал вовремя.

– Оно и видно, – говорю и сжимаю руками морду Дружка: – Да и ты, дружище, тоже лопать горазд?

Старик светится и зеньками блестит:

– Ещё как горазд! – и нежно смотрит на пса, как на дитёнку. – Так вот, может Фил не говорил вам, но Юрий Семёнович – отец Маши – у нас в городе важный, второй после самого главного – мэра. И клинка, куда отвезли Машу, лучшая, частная. Да и профилакторий не опасен – там бы только поддерживающая терапия была.

– Неа, – мотаю головой, – ничего не хорошее и не лучшее, сначала они хотели ширять меня, а потом Шумный смотрел так, будто уже мозг сверлил. Надули они все вашего важного человека!

– Нужно обязательно об этом Юрию Семеновичу сказать! Обязательно! Пусть он сам им там мозги вправит, – дед хлопает меня по коленки, слово своё «надо» вбивает.

– Не надо, – говорю, – мне бы назад. К моим. Там сонник растёт и пузырь треснул. И роза у меня тут, – стучу себя кулаком в грудь. – Её тоже надо туда.

– Напрасно вы, – качает головой дед. – Юрий Семёнович был бы заинтересован в вашем возвращении назад, чтобы Машу получить.

Тут Фил как крутнётся на кресле, глазищи выпучил, радостный.

– Действительно, надо бы связаться с Юрием Семёнычем. Пока Кармолов ещё здесь. Думаю, только он и поможет. Потому что светлая голова этот Кармолов.

– Так и есть! Блестящий ум!

Не представляю, как ум может блестеть, но им виднее.

– Звони, Филушка, Юрию Семёновичу, выдёргивай его сюда вместе с Кармоловым. В администрацию нам идти нельзя, – тычит в мои волосы, – сразу заметят. Шуму будет.

– Шуму нам не надо, – говорю. – А то ещё Шумный прибежит.

Фил поднимает палец вверх, лыбится. Старик хлопает меня по руке: выдюжим, не боись.

А мне как-то волнительно. Пусть отец и не мой, но всё равно хочу понравиться. Он вон шишка большая! Буду сидеть прямо, как баба Кора учила, и вежливо отвечать.

У меня никогда не было отца. Представления не имею, как с ним быть.

Дружок поднимается, лижет в щёку: понимает, жалеет. И я хлопаю зеньками, потому что все добрые и стараются для меня. Нельзя подвести и ныть.

Встряхиваю волосами и мигаю им: прорвёмся, да! А иначе никак!

***

…жуткая пляска форменного безумия.

Но взгляд не отвести. Такие хрени обычно появляются в ужастиках, перед тем, как произойдёт что-нибудь пипцовое или выползет невъе***нный монстр.

Не успеваю додумать, как начинает трясти. Сыплется штукатурка и камни, и морда Тодора становится совсем довольной. Как накануне встречи с дорогим другом:

– А вот и Малыш, – хищно и нездорово лыбится он.

И Малыш выползает.

Знаете, что хуже встречи с придуманным тобой плохишом? Придуманный тобой монстр! И когда врубаюсь, какой именно сейчас выползет, ссусь. В натуре. И мне по хрену, что подумают. Трясёт, как параличного. Падаю на задницу и ползу, барахтаюсь ногами в своей луже. Весь в мокрый, как мышь.

Потому что, громя и круша всё на пути, из двери напротив, как из норы, прямо на меня прёт землетварь.

И чего я не сдох раньше.

Ору, закрываюсь рукой, зажмуриваюсь. В соплях весь. И в моче. Плевать. Не хочу видеть, как она начнёт меня жрать, не хаааааааааачуууууууу!!!

Эхо тянет моё «у», но вскоре оно тонет в вое и ликовании кашалотов. И диком, будто лающем, как у гиены, смехе Тодора.

– Эй, ссыкун, что скажешь о Малыше? Правда же он хорош? – поворачивается ко мне и пинает ногой, сгибаюсь и отплёвываюсь. Разбил мне что-то, урод.

Болит, скулю.

– Цыц! – приказывает он. – Ненавижу слюнтяев. Вставай, тебе придётся познакомиться с Малышом поближе.

Поскольку встать не могу, коленки, как у марионетки, ходуном, он хватает меня за ворот и тащит к чудищу.

Землетварь обнюхивает меня и щерится, а я кошусь на зубищи, с добрый кинжал размером, и плыву.

Монстр чуть отползает, задирает задницу, бьёт хвостом. Вижу шипы, словно не хвост, а моргенштерн. И разрушительная сила, наверняка, та же.

Впиваюсь зубами в себе в ладонь. Чтоб не начать выть. И клянусь: вернусь к себе, буду писать только про принцесс и розовых единорожков, которые какают радугой.