Они ржут, становится лучше и Дружок уже не выглядит адским.

Старик машет:

– Айда, путешественники, в мою сгоревшую обитель.

Вонь у него в обители просто нереальная.

– Каша сгорела, – винится он. – Манная. С детства люблю.

Ведёт нас на кухню.

И Филу прям на голову ляпается большой шмат.

Прыскаю.

Он фырчит, что тот игольник, и пытается скинуть.

– Манна небесная, – веселится дед. – В моём случае – потолочная.

Эх, какой-то неважный он, хоть и старый. И неумный, хоть и в очках.

Но Фил звал его учителем, а щаз тихо материт и оттирает майку. Дружок помогает – обслюнявил всего. Хвостом бьёт, радый.

Дед хохочет, ловит шматы и в ведро бросает.

Сажусь на стул: подожду, пока поумнеют. Только быстрее пусть, пока пузырь не рванул. А то всему на свете капец.

Глава 7. Горький привкус свободы

… такой милости не хочу.

Встаю, кутаюсь в его форму – тепло и пахнет чем-то пряным – и, стараясь, чтобы голос не дрожал, говорю:

– Нет! За свои грехи буду платить сама! И не позвол…

Выдерживаю взгляд, пусть иголочки страха и кусают сердце. Но скоро становлюсь неинтересной, и, смерив меня сверху вниз, он бросает небрежно, как подачку, тоном командира и повелителя:

– Уведите её.

Ко мне кидаются те самые двое в красном, бесцеремонно берут за плечо и разворачивают к выходу.

– Не задерживайте, барышня, – поторапливает меня один из стражников и толкает в спину.

Толпа взвывает недовольно и голодно. Но мимо нас проплывают сгустки тьмы – экзекуторы – и зал едва ли не взрывается овациями.

– Кара да настигнет преступившего, – констатируют они и прямо из ладони выстреливают в Бэзила голубоватыми молниями. И его стройную летящую фигуру тут же принимается лизать синее пламя. Он падает на колени и корчится, не издавая при этом и звука.

– Нет! – теперь уже ору по-другому. Как они могут?! Его то за что? Он лишь помогал.

Но мне не дают выскочить на подуим – утаскивают силком, воющую и брыкающуюся, волокут, словно ветошь. Но в коридоре отпускают, и я сползаю по стене: в душе противно скулит беззысходность. Один из красных бормочет, кланяясь:

– Вы не должны были этого видеть, миледи. Простите нашу нерасторопность!

Мне плевать на их слова. В голове только Бэзил. Он, конечно, не самый внимательный жених, но всё же – уже столько раз спасал. А теперь вот подставился из-за меня! И они убили его!

Меня снова вталкивают в ту же белую комнату, и я принимаюсь крушить – отшвыриваю корзинку с клубникой, срываю покрывало с кровати и топчу. Ненавижу белое! И красное! И клубнику!

Жалко, нечего разбить. И тогда подхожу к стене и начинаю колотиться лбом. За этим занятием меня и застаёт госпожа Веллингтон. Сгребает в охапку, тащит к кровати, баюкает.

Срываюсь в истерику, что давно вызревала внутри, полнилась, набирала силу. Теперь – плотину прорвало. Реву, комкаю платье наставницы и твержу, скорее себе, чтобы понять: почему?

– Такова любовь салигияра. Они делают лишь то, что нужно, чего требует долг. А не то, чего хотят сами, – поясняет она.

– Чушь! Он обнимал меня! Там, в камере. Котёнком звал.

Она вздыхает.

– Леди Дьюилли, лучше сразу выбросьте из головы все романтические фантазии, если речь идёт о служителях Пресветлой S.A.L.I.G.I.A. Он просто считал ваше желание и посчитал это нужным для вас в тот момент.

– И хорошо, что посчитал, – чуть успокаиваюсь, хотя по-прежнему трясёт и немного мутит, – да, было нужно. А теперь он… Они…

Глотаю свои жуткие предположения вперемешку со слезами.

– Он жив. Салигияра так просто не убить. Они ведь не совсем люди. Вернее, рождаются вполне обычными, только с отметиной на правой руке – цветок лилии. А уже на втором году обучения в школе при Эскориале, когда рука в первый раз загорается, им вставляют в голову, вот здесь, – трогает затылок, – пластинку. Там всё записано. И с той поры они живут по записанному там.

Мотаю головой, тру глаза. Дышу несколько раз глубоко и, окончательно унявшись, наконец соображаю: их просто-напросто чипуют! Как животных! Лишают воли, выбора и желаний. И фраза – «делают, что нужно, а не что хотят» – окрашивается весьма зловеще. В пурпурно-чёрный – тьма и кровь.

– Во сколько лет им ставят пластины?

– В двенадцать. Это торжественная церемония. Приглашают родителей. Посвящение в салигияры. А в пятнадцать они впервые превращаются в драконов…

Её голос тускл и бесстрастен, взгляд обращён в себя.

– Откуда вы столько о них знаете? – со спокойствием возвращается и моё любопытство.

– Мой сын был салигияром.

Она встаёт, поджимает губы, показывая всем видом, что другие вопросы – неуместны и бестактны.

– Давайте я помогу вам одеться, – только сейчас замечаю гору вещей, сваленную на перевёрнутый стол, – и нам пора возвращаться.

– Но куда? Поместье отца же всё в… во грехе.

– Его уже очистили. Можно жить, не боясь.

Платье зелёное, ткань напоминает шёлк. Я в нём похожа на фарфоровых кукол, что продают в сувенирных магазинах. Особенно то, что довершают мой туалет строгая причёска и кокетливая чёрная шляпка, украшенная, правда, ни цветами и перьями, а шестерёнками, циферблатом и другими техническими штучками. Она идёт к бархотке с переливающимися изумрудными искрами камешком.

Веллингтон закрепляет её у меня на шее и поворачивает к зеркалу (откуда оно здесь? Почему я не увидела, когда громила).

– Вы прекрасны, миледи.

Ей виднее, но в своём мире я – серая мышка, не в пример той же Маше.

Камешек немного жжётся, трогаю и слышу пульсацию. Живой?

– Это – зерно сильфиды. Ваш жених просил меня передать. Вы должны доносить его до совершеннолетия. Потом сильфида прорастёт в вас, и вы станете ею.

– Прорастёт? – повторяю, запинаясь. – Как это?

– Поймёте потом.

– Я не хочу, чтобы в меня что-то прорастало.

Пытаюсь сорвать, но получаю удар, как электричеством. Пора уже понять, что в этом мире твоего желания не спрашивают и карают, если ослушался.

Злюсь и хочу выть от беспомощности.

Наставница велит следовать за собой. На лестнице – многими ступенями сбегающей к мостовой – останавливаюсь и оглядываюсь. Экориал недоволен и насуплен, как оскорблённый пуританин. Двустворчатая дверь – возмущённо открытый рот. Он грозно низвергает проклятия на головы грешников. Хранитель порядка и благочиния.