Причём это не льняная мешковина, как в Дарграге, а хорошая, качественная ткань. Босые ноги, руки все в синяках.

– Пойдём, – говорю. – Отец тебя ждёт.

Достаю у неё из ушей платочные затычки, встаю на одно колено, чтобы моё лицо оказалось на одном уровне с ней.

– Имберт, правильно? Тебя так зовут?

На стенах это имя встречается чаще всего, иногда оно написано в кружке, иногда в сердечке, иногда подчёркнуто. Мелками разного цвета.

– Не надо плакать, Имберт, сейчас я отведу тебя наверх, и ты встретишь своего отца. Ты ещё этого не знаешь, но это будет самый счастливый день в твоей жизни.

– Не надо, – говорит, голос у неё совсем тихий.

Я веду её по лестнице наверх, а она не замолкает, ревёт и хнычет всю дорогу. Держу её за руку, приходится тянуть, поскольку идти добровольно она отказывается.

Поднимаемся в зал со столами, все подносы с едой снова накрыты, тарелки чисты, приборы на своих местах.

– Вулвехаф! – кричу. – Я пришёл с твоей дочерью.

Из неприметной двери в дальнем конце зала появляется старик, у него на лбу – повязка для сна.

– Ого, так быстро, – говорит. – А я только прилёг.

Отец подходит к дочери, очень медленно приседает, держась за спину и крепко прижимает к груди. Я стою и улыбаюсь. До чего милая сцена воссоединения семьи!

– Имберт, моя дорогая, – говорит старик. – Ты стала такой большой! Когда я видел тебя в последний раз, ты была совсем малюткой.

Девочка больше не плачет, теперь слёзы льются из её глаз беззвучно.

– Гарн, – говорит. – Спасибо, ты даже не представляешь, как сильно мне помог.

Жмёт мне руку. Теперь и Вулвехаф плачет.

– Я твой вечный должник, можешь просить что угодно, всё выполню.

– Мне ничего не надо, – отвечаю. – Я просто рад, что дочь наконец-то вернулась к отцу.

– Ты – очень хороший молодой человек, твоим родителям очень с тобой повезло.

– Что есть то есть.

Улыбаюсь.

– Пойдём, Имберт, – продолжает старик. – Уложу тебя в постель, ты, должно быть, сильно устала. А потом мы с тобой очень хорошо покушаем, наедимся до отвала. Гарн не даст соврать: на этом столе столько еды, что не сможешь проглотить и части.

Уходят в комнату Вулвехафа, а я подхожу к сломанной стене с чувством выполненного долга. Приятно совершить хороший поступок, особенно когда он не потребовал от тебя много усилий.

Вскоре из комнаты выходит Вулвехаф, будто бы помолодевший: осанка выпрямилась, походка стала увереннее, даже некоторые стариковские пятна исчезли.

– Девочка устала, – говорит. – Спасибо ещё раз.

– Не за что, – отвечаю.

Какое-то неприятное чувство внутри. Такое ощущение, будто что-то происходит неправильно.

– Можешь продолжать поиски своей подруги. Если найдёшь ещё дочерей, приводи их ко мне.

– Ладно, – говорю.

Вулвехаф уходит обратно в свою комнату, а я иду на лестницу. Что-то здесь определённо не так! Возвращаюсь обратно в зал, чтобы спросить, неужели старик действительно настолько рад видеть дочь, что ему физически стало лучше.

Старика в зале уже нет.

Иду к комнате в дальнем конце зала, заглядываю внутрь и вижу странное: Вулвехаф пританцовывает, хотя совсем недавно едва взбирался по ступеням. Смотрю на Имберт: ей больше не шесть лет, а все девять. Она сильно вытянулась и даже лицо изменилось. Лежит на кровати, ворочается в беспокойном сне.

– Гарн, – говорит старик, замечая меня на пороге. – Ты, разве, не ушёл?

– Что с Имберт? – спрашиваю. – Она как будто повзрослела.

– С детьми такое случается, – отвечает. – Они растут так быстро, что не заметишь. Не успел платье примерить – оно уже маленькое, ищи следующее.

– Да, похоже, что так, – говорю.

Иду обратно в зал и что-то у меня в голове не стыкуется, картина не выстраивается. Две истины борются друг с другом за звание абсолютной истины. И пока ни одна из них не может победить.

Возвращаюсь обратно к комнате и вижу совсем странное: Вулвехаф наклоняется к постели, чтобы поцеловать дочь, в лоб. Нежнейшая родительская любовь. Уж я-то знаю, о чём говорю: у меня были двое родителей, да и сам я много лет мечтал родить ребёнка, да не удалось.

Только в этот раз всё не так: Вулвехаф целует дочь в лоб и в этот момент он словно молодеет, расслабляется, кожа разглаживается. А Имберт взрослеет: её ноги вытягиваются на кровати ещё дальше. Ей уже все десять.

Старик в невероятном расслаблении поворачивает голову и смотрит на меня. Я смотрю на это блаженное лицо и у меня внутри всё холодеет. Вот о чём говорила Хельдис. Он не пьёт кровь, он пьёт годы. Рожает детей, чтобы затем отнять у них жизнь!

Беру метательный нож и бросаю. Он ударяет Вулвехафу в рёбра, но глубоко не входит.

– Ах, – вскрикивает и осматривает себя. – Так и знал, что от тебя будут проблемы. Иди и спрыгни с башни.

Без каких-либо мыслей выхожу из комнаты, подхожу к обрыву, смотрю вниз: падать очень далеко. После приземления не останется ни одной целой кости, это будет кровавый блин с моим именем.

Отталкиваюсь, лечу вниз.

Ветер колышет одежду, мешок болтается за плечами, несусь со всё возрастающей скоростью. Чувство свободного падения и даже какое-то умиротворение. Я лечу к земле, она летит ко мне, приближается неумолимо.

Приземляюсь я точно на чёрный каменный блок, плашмя.

Последнее, что я слышу – противный звук ломающихся костей. Череп лопается как перезревшая слива. И чей-то хохот. Ужасающий, пробирающий до самой глубины души.

Глава 31

«Пожаловал, значит? Так и знал, что ты ко мне скоро явишься».

Темнота и боль. Что-то хрустит, что-то трещит. Не понимаю, где я нахожусь и почему слышу чей-то голос. Я отчётливо помню, как превратился в кровавое желе, это моё последнее воспоминание. И тем не менее, я нахожусь в сознании.

Мыслю, значит существую, как сказал бы старик Декарт.

Ощущаю своё тело, но не могу пошевелиться. Неужели каким-то образом мой мозг уцелел и теперь я медленно умираю на чёрном булыжнике, оттягивая неизбежный конец. Хуже этого даже не придумаешь.

Чувства постепенно возвращаются. Теперь я слышу далёкий шум: не ветер, а многочисленное эхо, словно звук ракушки, если приложить