чего-то вся прохудилась. Верно, коряжина прошла мимо и ударила в борт или еще что, однако, сильно прохудилась моя оморочка. Пришлось чинить. Два часа, наверно, чинил. Чиню, понимаешь, а сам все время о тебе думаю. Как это, думаю, худо получилось: пригласил человека и оставил его в тайге. Очень, знаешь, худо вышло так. Однако, ты не серчай, пожалуйста, все равно на жемчужную речку успеем сходить, честное слово, успеем...

Честнейший Василий Карпович извинялся бы еще долго, но я сказал ему, что ни минуты не сомневался в нем, и он успокоился.

Мы вытащили оморочку на песчаную отмель. Выгрузив свое немудреное хозяйство, Василий Карпович перевернул лодочку, простучал днище кулаком, показывая, что отлично заделал пробоину.

— Ну, хорошо, что живой! — с нескрываемой радостью опять повторил он. — Сейчас, знаешь, дело быстро поправим. Костер есть, хлеб привез и лук привез. Рыбу быстро наловим и сварим, знаешь, уху, а то ты совсем, наверно, голодный.

Он подошел к костру, поправил рассыпавшиеся, полуистлевшие хворостинки, потом собрал немного еловых шишек и бросил в огонь. Тотчас взвился зеленоватый пахучий дымок, довольно приятный человеку и весьма неприятный комарам.

Выкурив трубку, Василий Карпович взял острогу, которую всегда возил с собой, прошел по камням до середины протоки, лег лицом вниз и стал высматривать рыбу. Он некоторое время лежал без движения, но вдруг локоть его стал медленно приподниматься, потом стремительно опустился, и не успел я даже заметить, как он уже вытащил из воды тайменя. Он снял его с остроги и кинул на берег. Не прошло и получаса, как Дынгай таким образом добыл трех тайменей и, очень довольный, что так удачно порыбачил, стал готовить обед. Я хотел помочь ему, но он не позволил.

— Ты у меня гость, я и угощать тебя должен, — сказал он, и лицо его, как всегда, сияло: — Вот когда-нибудь я к тебе в гости приеду, тогда, конечно, ты меня угощать будешь, верно?

— Непременно, Василий Карпович, только приезжай!

— Ну вот видишь, правильно я сказал!

Обед получился вкусный. Уха, чуть пахнущая дымком, была очень хороша, а таймень, изжаренный на вертелочке в собственном жиру, оказался восхитительным. Потом началось чаепитие. Дынгай налил в большую жестяную кружку крутого кипятку, поставил кружку на левую ладонь и, посапывая, с величайшим наслаждением стал пить чай.

— Хороший, знаешь, чаек, — сказал он, отдуваясь и с хрустом откусывая сахар. — Я, конечно, лучше с соленой кетой люблю чай пить, однако жаль, что нет кетовой колодочки! — так на Дальнем Востоке называют соленого лосося.

Покончив с чаепитием, Василий Карпович предложил немного отдохнуть. Я не стал возражать, целиком доверившись ему и не жалея о том, что Дынгай не спешит в дорогу. Зато историй, одна другой лучше, рассказал в этот день Василий Карпович великое множество и все требовал, чтобы я непременно записывал их.

— Не пора ли в путь, Василий Карпович?

Он глянул на небо, измерил прищуренным глазом тень от одинокой лиственницы, росшей на берегу, и сказал:

— Однако, пора!

Было уже два часа дня. Погода немного испортилась. Из-за сопок вдруг выплыла темная, взлохмаченная туча и закрыла солнце. Ветер был слабый, и туча долго не опускалась. А когда пошел теплый дождь, она в нескольких местах разорвалась и в узкие просветы снова брызнули золотистые солнечные лучи. Над тайгой поднялись испарения, от них возникали причудливые миражи. Довольно долго виделся мираж, удивительно похожий на изюбра, — почти живое изображение красавца оленя, который приходил на Кривую протоку, но не с пантами, а с уже выросшими огромными рогами, гордо вскинутыми к спине. Он, казалось, плыл над лесом, перебирая тонкими ногами и пронзая отвилками своих рогов голубое небо.

— Поедем, однако! — решительно заявил Дынгай и зашагал к реке.

Он поднял оморочку, спустил на воду и бросил в нее ватную куртку, две жестяные чашки, котелок, чайник и оставшуюся луковицу. Потом он раскидал погасший костер, затоптал каждую тростинку, чтобы ни одна искорка не осталась в траве.

Не так-то просто было уместиться вдвоем в узкой оморочке. Сперва Дынгай велел мне сесть в носовой части, а сам устроился в середине. Не успел он оттолкнуться шестом, как лодчонка сразу же зачерпнула бортом воду; тогда Василий Карпович переместился ближе к корме, однако и это не помогло. Наконец Дынгай нашел точку, лодка приобрела устойчивость, и мы отчалили от берега. Но тут за нами полетели комары, и, когда я начинал двигаться, чтобы почесать затылок или плечо, тотчас же наклонялся то один, то другой борт, и оморочка, как строптивая лошадь, готова была сбросить меня на быстрине.

— Ты, знаешь, терпи лучше, — сказал Дынгай, — сиди себе тихо, а то, понимаешь, беда будет. Видишь, и меня кусают, а я ничего, терплю...

Разве я мог равняться с ним — коренным таежником! Я не раз наблюдал, как он стирает со щеки вместе с кровью целый рой гнуса, даже не поморщившись. Но ничего не поделаешь — надо было терпеть.

Навстречу нам поплыли скалистые берега. Дынгай вывел оморочку ближе к базальтовым выходам, где течение слабее и легче отталкиваться шестом.

— Теперь хорошо, — сказал он, — теперь, однако, и песню спеть можно.

И он запел тоненьким, почти девичьим голосом нанайскую песню, в которой было много уменьшительных и ласковых слов о тайге, реках, солнце и любви... При помощи Дынгая я потом перевел эту песню, и она по-русски звучит примерно так:

Как слеза, чиста в реке вода,

В ней плывут серебряные рыбки.

Над рекою солнышко всегда

Плавает, как в оморочке зыбкой.

Хани-рани-нани-на!..

В оморочке этой я сижу,

Легкое весло в руках играет.

На зеленый берег я гляжу,

Девушка меня там ожидает.

Хани-рани-нани-на!..

И как рыбка в голубой воде,

Сердце бьется, сердце ласки просит...

Только не причалю я нигде,

Оморочку волнами уносит.

Хани-рани-нани-на!..

— Кто же сложил эту песню? — спросил я нанайца.

Глаза Василия Карповича заблестели.

— Верно, хорошая песня?

— Хорошая!

— Вот видишь, понравилась она тебе, — сказал он. — Однажды, знаешь, сидел