спасла пленных от жестокой расправы. Артиллеристы готовы были провалиться сквозь землю. Их лица – белее мрамора, спины сгорблены, глаза опущены.

Проходивший мимо генерал Алексеев остановился и разразился фонтаном упрёков, завершив свою грозную речь грубым бранным словом.

К пленным подъехал пышущий гневом генерал Марков.

– Да какой ты капитан! – дико заорал он на пленного, в его голосе катились громы и сверкали молнии. – Расстрелять, и точка!

Но главнокомандующий воспретил:

– Всех офицеров предать полевому суду! Сергей Леонидович, офицер не может быть расстрелян без суда.

Случилось так, что семьи пленных офицеров проживали в том же доме, где разместился штаб армии. Их жёны со слезами на глазах неоднократно умоляли штаб и главнокомандующего о помиловании и отмене полевого суда. «Но генерал Корнилов этого сделать не мог, – вспоминал С. М. Трухачёв. – Если бы он это сделал, то больше ни одного пленного к нему бы не привели, и ценою этого суда покупалось доверие к словам командования и гарантия от самосудов в будущем»[126].

Полевой суд состоялся той же ночью. Участие в нём принял и Н. Н. Львов, много сделавший для оправдания подсудимых. На допросе пленные артиллеристы отрицали, что участвовали в бою по доброй воле, и заявили, что красные держали их семьи заложниками. Кроме того, они утверждали, что плохая стрельба красной батареи – дело их рук. «Оправдания обычны: “Не знал о существовании Добровольческой армии”… “Не вёл стрельбы”… “Заставили служить насильно, не выпускали”… “Держали под надзором семью”… Полевой суд счел обвинение недоказанным. В сущности, не оправдал, а простил, – писал А. И. Деникин. – …Итак, инертность, слабоволие, беспринципность, семья, “профессиональная привычка” создавали понемногу прочные офицерские кадры Красной армии, подымавшие на добровольцев братоубийственную руку»[127]. Решение суда добровольцы приняли сдержанно, хотя и двойственно. Все оправданные артиллеристы поступили в ряды армии. В частности, троих из оправданных судом офицеров 39-й артбригады, штабс-капитана Шпилиотова, поручиков Парфёнова и Руссецкого, зачислили в ряды 4-й батареи. Жена одного из офицеров пошла работать в походный лазарет сестрой милосердия.

После перехода и боя армии требовался хотя бы кратковременный отдых. Ещё не все втянулись в походную жизнь. Давало о себе знать физическое и нервное напряжение, пережитое во время сражения.

Добровольцы широко расположились на отдых по всей Лежанке. То и дело то в одном, то в другом конце села раздавались сухие винтовочные выстрелы – так вершилась расправа над пойманными красноармейцами. Как правило, пленных расстреливали в садах, но иногда и прямо на улице. «Одиночные выстрелы не смолкают, – вспоминал И. А. Эйхенбаум. – Может быть, это охотятся за курами, а может быть, достреливают обнаруженного в подвалах и чердаках врага… Брать в плен мы ещё не научились… Во дворе, у коновязей, вижу штук шесть-семь свиней, выедающих мозги с ещё не остывших трупов»[128].

Расстрелы продолжались и на следующий день. Немало офицеров изъявляло желание участвовать в них. К удивлению многих, в расстрельную команду пришла и юная баронесса София де Бодэ. Двадцатилетняя, стройная, красивая девушка, с круглым лицом и голубыми глазами, в нарядном, хорошо подогнанном мундире прапорщика – она жутковато смотрелась в этой роли. Во время расстрела лицо её становилось каменным, а взгляд ледяным. «Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щёлкая затворами, – описывал свидетель расстрела Р. Б. Гуль. – Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили. Некоторые добивали штыками и прикладами ещё живых. Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, весёлые и радостные чему-то, – это не война… Вот она, подлинная гражданская война… Расстреливавшие офицеры подошли. Лица у них бледны. У многих бродят неестественные улыбки, будто спрашивающие: ну, как после этого вы на нас смотрите?»[129]

Ехавший в обозе известный политик[23] и общественный деятель Н. Н. Львов вышел в поход вслед за двумя своими сыновьями, офицерами-лейбгвардейцами. Они служили в 3-й роте Офицерского полка. Прослышав, что у полковника Кутепова есть раненые, а, возможно, и убитые, Н. Н. Львов бросился искать хаты, где квартировала гвардейская рота. Добравшись до них, он с облегчением узнал, что его родные целы и невредимы. «От сердца отлегло, – описывал он свою радость. – Как весело и радостно было увидеть своих. У младшего оказалась легкая царапина на верхней губе от осколка снаряда. Какое счастье. На волосок, и молоденькое лицо его было бы навсегда обезображено. Теперь с повязкой под носом он забавно, по-детски смеялся»[130]. Молодые офицеры весело говорили о перипетиях минувшего боевого дня и сушили промокшую насквозь одежду.

Великовозрастный капитан Зейме, которого офицеры прозвали «папашей», со смехом рассказывал, словно про забавный случай, как во время переправы соскользнул на глубину и начал «пускать пузыри». А ведь у него пошаливало сердце и всё могло кончиться трагически. Но, стоя босиком в одной рубашке у растопленной печи, капитан весело приговаривал:

– Удовольствие, скажу, не из приятных – утонуть в речке под Лежанкой!

Продрогшие после купания в ледяной воде, молодые офицеры как дети радовались теплу печи, нехитрой походной пище. Они где-то раздобыли ведро водки и спасались ею от простуды. По рукам гуляла хмельная кружка, а с уст не сходила улыбка. И трудно было поверить, что всего лишь несколько часов назад они шли в цепях на пулемёты, под пулями вязли в илистом дне реки, взламывая лёд прикладами винтовок…

Радостным оптимизмом заразился от молодёжи и Н. Н. Львов, писавший: «Всё это выносилось легко. После тяжёлых дней Ростова, когда чувствовалось, как верёвка все более и более сжимала горло, победа над большевиками вливала столько бодрости и уверенности в своих силах. Казалось, весь поход мы сделаем, как военную прогулку»[131].

К всеобщему удовольствию, на площади устроили джигитовку. Едва касаясь копытами земли, летала по кругу маленькая белая лошадь, а на ней лихо джигитовал удалой текинец. Мелькала его малиновая черкеска, то на скаку свешивалась до земли, то взлетала вверх, то снова падала.

Вечером 22 февраля (7 марта), в присутствии главнокомандующего, генерала Алексеева, штаба армии и других старших начальников убитых отпевали в церкви. Добровольцы провожали в последний путь своих погибших боевых товарищей: 4[24]офицера из Офицерского полка, все четверо из взвода поручика Кромма 1-й роты, и двоих донцов из Партизанского полка, офицера и казака. «Мы проводили их с воинскими почестями до их могилы на сельском кладбище, – описывал похороны добровольцев В. Е. Павлов. – Отслужена была последняя лития, а потом генерал Алексеев сказал со слезами на глазах о наших первых жертвах похода, о нашей обречённости в дальнейшем»[132]. В обозе шрапнелью убило старого полковника. По возрасту он уже не мог идти в строй, но подрядился возчиком и доставлял пулемётные ленты в цепь. Шальной снаряд разорвался над самой повозкой, буквально изрешетив