— Ну так звякни ей вечерочком, может, и помиритесь? — не удерживаюсь от ревнивой шпильки.

И плевать, что именно я прав на ревность имею в тысячу раз меньше, чем бывшая Бурцевская жена. Не имею, но испытываю. Это все последствия минувшего секса. Со мной же трахался. А думает о жене. Бесит!

— Дурочка, что ли? — Тимур ухмыляется, и опускает тяжелую ладонь мне на бедро. — Идем, у нас там уже наверняка обед остывает!

_____________

*Для справки, сленговые названия мышц:

банки — бицепсы,

подковы — трицепсы,

рельсы — поясничные мышцы,

плиты — грудные.

Глава 13. В которой герой позволяет себе покаяние

Обед, обед… Я про него забыла, а мой желудок и не думал забывать.

И более того, как только Бурцев про него заикается — желудок прилипает к спине. В духе — ты тут бегаешь где-то, калории тратишь в непомерных объемах, а про режим питания кто помнить будет?

Никто… Он сам про себя помнит, в общем-то.

Я ловлю один ехидненький взгляд официантки. Будто читаю в нем “ну надо же, какая корова, и в туалете ресторана трахается”.

И до того это меня пронимает, что я прям заставляю себя развернуть плечи и задрать подбородок повыше.

“Трахаюсь, ага! Завидуй молча, сучка!”

Девица бледная и плоская, даром что и не худая, кривит губы и отводит взгляд. В её выражении лица настолько четко проступает зависть, что на пару секунд я даже забываю вспомнить, на чью руку так уверенно опираюсь. А потом…

— Присаживайтесь, миледи!

Господи, как же это странно, видеть, как широкоплечий прокачанный на все свои шестьсот сорок мышц Бурцев отодвигает для меня стул.

— Для справки, я не отношусь к виду “улиточка безрукая”, — бросаю в сторону Бурцева прицельный едкий взгляд.

— Да уж, ты скорее из вида “скворушка голосистая”! — нахально переводит стрелки Бурцев, и мои щеки сами по себе начинают наливаться свекольным цветом.

Сдержаться… Надо было сдержаться. Закусить губу, отгрызть себе язык…

Мои глаза в панике начинают шарить по залу ресторана, выискивая скептические мины официантов или гостей. Хоть что-нибудь, чтобы мне рвануть и сбежать отсюда в стыду и ужасе.

Фиг мне! Контингент собрался возмутительно этичный, даже не смотрит никто в мою сторону. Кроме той фифы, что сейчас точит лясы с барменом, всем на меня плевать. Ничего не остается, только неловко приземлиться пятой точкой на гребаный стул и попытаться сделать сразу все — и спрятать под столом босые ноги, и подол натянуть на мои дурацкие круглые коленки.

Конечно, Бурцев их сейчас не видит. Но вдруг увидит, когда я из-за стола вылезать буду!

Тьфу ты! С каких пор я вообще думаю, какое мнение у Бурцева о моих коленях? Или размере пятой точки?

В туалете, впрочем, вполне себе думала. Видимо, по инерции, еще никак не могу остановиться.

— Ты такая смешная… — Бурцев решает разбавить мое молчаливое пыхтение и улыбается мне на все двадцать восемь виниров. Почему виниров?

Потому что я злая и противная, и мне приятно думать, что эти белоснежные зубищи не свои, а стоматолога.

С другой стороны — мне, чтобы хотя бы один винир себе позволить, нужно продать сестру на органы.

Я буквально заставляю себя стряхнуть с себя эту бессмысленную оторопь и как можно нахальнее откидываюсь на спинку стула.

— И что же вас во мне так смешит, Тимур Алексеевич?

— Да все, — Бурцев так естественно передергивает плечами, что даже не верить ему не получается, — как ты вредничаешь, как стесняешься, как краснеешь…

Ну конечно. Это чтобы я не забывала свое место, что ли? Я ему смешна. Ничего не поменялось.

— А! — перебиваю, не желая дослушивать этот фестиваль издевок. — Так и запомним, тебя очень заводят клоуны. В цирк на свидания не ходишь, во избежание всяческих конфузов?

Подошедший вовремя официант сглаживает очередную нашу с Бурцевым паузу. Сам Тимурчик смотрит на меня пристально. И бесит этим несусветно. А я не должна на него беситься. Напротив. Я бесить его должна. Чем больше — тем лучше. Чтобы поскорей он уже выключил этого своего джентльмена и почесал к друзьям, хвастаться победой в споре. Чем там максимально обычно бесят толстяки? Ах, ну конечно же!

Моя вилка втыкается в стейк с таким раздражением, что я даже удивляюсь, как несчастная тарелка не раскололась на две части. Бздынькнула она довольно жалобно.

У любой толстушки есть свои страхи. Лично я — настолько не люблю есть в ресторанах и публичных местах, что сама научилась готовить на ресторанном уровне. Дома ведь никто не следит за твоим обедом с брезгливым интересом — и в неё все это влезет, да? А тут… Пускай следит! Пускай смотрит, кривится, осознавая, что вот этот пищевой шредер он сейчас натягивал, а я потом буду только злорадно хохотать.

Карма — она ведь двухсторонняя. В этот раз — это не я на него запала. В этот раз — это он до меня опустился.

Ха-ха-ха!

— Боже, как соблазнительно ты ешь! — очередной комментарий Бурцева заставляет меня замереть, с непрожеванным куском мяса во рту. Я бросаю на него взгляд, не в силах побороть свою растерянность. Он серьезно? Серьезно? Он?

Серьезно!

Сам Бурцев так отчаянно набрасывается на еду, будто мой пример и вправду вдохновил его на подвиги.

— Не боишься отожраться с таким-то аппетитом? — не удерживаюсь от ехидного комментария.

— Не, — Бурцев болтает головой из стороны в сторону, — во-первых, не забывай про мои высокие отношения со штангой. Во-вторых, знаешь ли, мы только что с тобой калорийно потратились. Надо восполнять. Ну и в-третьих, Кексик, жизнь мне одна дана. И если я проведу её, боясь съесть лишний кусок мяса — это будет хреновая жизнь, и мне такой не надо.

— В школе ты, кажется, придерживался другой точки зрения, — напоминаю я, — в школьной столовой плевался от всего. Хотя, конечно, кормили там не ресторанными стейками, но…

— У меня все сознательное детство было расстройство желудка, — дергает головой Тимур, — мне нельзя было ни соленого, ни жирного, ни мучного, ни жареного, господи, да мне вообще нихрена нельзя было. Лакомством моего детства была паровая котлета, и те я к четырнадцати уже ненавидел. А знаешь, как я тебе завидовал, когда ты в нашей столовке пирожки с яблоком хомячила?

— Завидовал? Ты? Мне?

— Это были мои любимые пирожки, между прочим. И ты могла уничтожить три за раз, а меня от одного укуса полдня от белого друга было не оторвать.

— И что это такое было? У