– Я бы хотел поговорить о том, что вы сказали несколько недель назад: мне это представляется очень важным. (Он роется в своих записях. Я закуриваю сигарету. Первая затяжка – всегда упоительное легкое головокружение.) А, вот. Вы были у вашего отца, посмотрели «Поющих под дождем», побыли с ним, как бы простились. Потом вы зашли к сестре и зятю, тоже в последний раз, перед тем как выстрелить в своих детей, а затем в себя; во всяком случае, таково было ваше намерение. И когда вы уходили, Анна сказала вам: «Выбери день». Давайте, если вы не против, вернемся к этой фразе.

– Занятно, что вы об этом заговорили. Эти два слова долго преследовали меня. Вы знаете, что после смерти Анн нас с сестрой связывали очень тесные отношения. До появления в нашей жизни Тома я единственный понимал ее полуфразы. Мы прошли через детство, держась за руки, защищая друг друга от зла и от всех этих забвений. И, в конце концов, я стал думать, что она знает меня лучше, чем я сам. Она не могла не видеть зверя. Она знала, что он вырвется наружу и, вырвавшись, освободит меня, освободит нас всех, что у меня нет другого выхода. Я уже все потерял. Жену, работу, уважение детей. Я думал, что этими словами – «выбери день», – она благословила меня, сказала: давай же, пора, выбери дату, соверши то, что должен, я тебя понимаю и прощаю, ты мой брат, и я всегда буду любить тебя, что бы ты ни сделал.

– И?

– Это было не так. (Я долго молчу. Не хочу расплакаться. Загоняю свое дыхание глубоко, очень глубоко, в низ живота.) Это было не так. Выбери день. Выбери свет, а не потемки зверя. Вот что она хотела сказать. Выбери иное. Иди к неведомому. Живи. (Новая сигарета. Мои руки дрожат.) Туда я и хочу теперь идти, к неведомому.

Позже в эту зиму мы снова отправились в Майто. Дует ветер. Волны высокие, яростные. Серфингисты в них не суются. Пляж почти пуст. Только несколько мальчишек вдали. Они играют, бросая палки собакам. Я иду рядом с Матильдой. По ту сторону мира. Годы изменили рельеф моего лица. Избороздили морщинами глаза, лоб. Моя кожа черна от солнца. Волосы побелели. Иногда вечерами Матильда гладит их. Она смотрит на меня, улыбаясь, и это все; можно и так заниматься любовью. У нас много времени впереди. Спешить некуда. Я знаю, что она будет последней.

Перед нами Архинальдо ведет мяч. Иногда порыв ветра уносит его далеко, и возмужавший мальчишка бежит за ним, смеясь, как бегал, смеясь, Леон за голубями в надежде их поймать. Эти паршивцы всегда подпускали его близко, а когда детские ручонки тянулись к ним, отскакивали на шаг. С десятого раза мой сын их возненавидел и бегал за ними, пытаясь пнуть ногой, ударить палкой, кидал в них камни.

Несколько минут назад наши пальцы соприкоснулись. Но не спешили переплестись. И Матильда улыбнулась. Эта редкая на ее лице улыбка раскрывает ее бесконечную красоту. Все так чудесно медлительно. Нет нетерпения встреч в четырех стенах кабин. Есть прелесть первого раза. Или последнего.

Больше семи лет я не занимался любовью, не терял себя в запахе женщины, не ощущал переполненного семенем члена. Только мои пальцы заплутали во влаге рта моей сестры, тогда, в больнице. Они грубо шарили по ее нёбу, и ее язык лизнул, и ее зубы укусили. Анна сдавленно вскрикнула. Палец был прокушен до крови. Я заплакал. Мое наслаждение и мой стыд. Семь лет никто не занимался со мной любовью. Мое тело кажется мне новым, будто у него нет прошлого.

Я живу у Матильды и Архинальдо в крошечной комнатушке за десять песо вот уже больше года. Когда на рассвете я ухожу из дома, крадучись, смешной походкой ladrón[62], шагами глупой цапли, к грузовичку, который отвозит нас в Десконосидо, они еще спят. Мы встречаемся под вечер. Я забираю Архинальдо из колледжа. Продолжаю его тренировать. К нам присоединились другие дети. Он теперь берет восемьдесят пять мячей из ста. Его слабым местом остается «свечка» из-за маленького роста. Он хочет поскорее вырасти, а я советую ему не спешить, напоминаю, что детство – счастливая пора. Край без войн. Я хочу в это верить для него, как хотел верить для Жозефины и Леона, хотя сам знаю, что детство может быть и огромным пейзажем руин. Когда ты маленький, звезды дальше, а мечты больше. Ты должен прыгать, чтобы достать яблоко с ветки, сорвать несколько вишен. Ты одерживаешь тысячу побед.

Мы сидим втроем лицом к океану. Наши плечи соприкасаются. Ветер треплет наши шевелюры, волосы Матильды хлещут меня по щекам. Ее сын прижимает к груди мяч, точно сокровище. Бьющееся сердце. Мать гладит его лицо. Он улыбается. Он не знает, что она его мать. Ничего не знает о злоключениях, не знает ее истории, которая еще пишется, медленно, осторожно. Я учусь для него жестам, которых не знал в пору моих детей. Бить по мячу. Лежать на песке и смотреть на небо. Держать чью-то руку. Узнавать названия фруктов. Матильда смотрит на меня, ее черные глаза ласковы. Наша семья рождается в молчании. В благодати. В покое, наконец-то в покое. Ветер принес тучи. Серые, тяжелые. Они парят над нами, между небом и водой. И Архинальдо поворачивается ко мне.

Почему идет дождь, Антонио?

* * *

Время прошло. И тогда время пришло[63].

Я не могу даже кричать. Иначе кричала бы нехорошие слова. Гадина. Дебил недоделанный. Я просыпаюсь от боли. Это ужасно – боль. Это злоба, которая ничего не может дать. Уже два месяца, пес. Вот класс – Пес. Пес плохо пахнет псиной, даже слово воняет. Это все-таки круто – найти имя для отца, который хотел меня убить.

Сегодня утром я сумела сказать он-ур. Неплохо для одиннадцатилетней девочки, а? Лол. Женевьева зааплодировала. Она занимается моей реабилитацией в больнице. Раньше я не могла даже произнести о или а, плакала. Она суперская. Учит меня говорить, потому что слова, когда я хочу их произнести, скатываются назад, падают в рану, как в пропасть. Когда меня привезли, она сказала мне, что отколот кусок челюсти. Я нарисовала зеркало. Она сказала нет. Еще рано, Жозефина. Представляю, какое жуткое у меня лицо. Тогда я написала в своей тетради: убейте меня. Убейте меня! Поставила не меньше тридцати восклицательных знаков, чтобы медсестры меня поняли. По-моему, они не умеют читать.

Мы с Женевьевой посмотрели фильм. «Скафандр и бабочка»[64]. Играет Матье Амальрик. Это подлинная история человека, запертого в себе самом. Он не может двигаться, не может общаться. Только веки у него шевелятся. И он написал целую книгу, буква за буквой, шевеля одними веками. Медсестра показывает ему буквы. Моргнет один раз – да, два раза – нет. Я подумала, что мне все-таки еще повезло. Несмотря на дерьмового Пса.