Злость пришла позже.

Гениально! Я смогла поесть картофельной запеканки с мясом. Обрыдли супчики, мороженое, соки. Все, чем пичкают старичков, когда у них не осталось зубов или они мегабольные, как мой дедушка. Мне все еще больно глотать. Иногда во сне я кусаю бифштекс или даже просто жую блинчик с сыром и ветчиной. Запеканка была вкусная. Олив сам ее приготовил. С тех пор как мы живем в Лионе, стряпает он, у мадам нет времени, у нее такая важная работа. А он у нас теперь фрилансер. У него все больше татуировок на теле. Японские идеограммы. Вчера он показал мне новую, на лопатке, модуру, что значит «вернуться назад». Это для того, сказал он, чтобы не забывать, что мы никогда до конца не сведем счеты со своим прошлым. По-моему, он курит слишком много косяков, но бывает иногда классным. А вот мама – больше нет.

* * *

Это было первое лето года Пса. Я сидела дома взаперти. Какой-то кусочек мяса плохо прижился на моей шее. Отторжение. Квазимодо был писаным красавцем по сравнению со мной. Мне давали кортизон, и меня начало раздувать. Я выкалывала глаза манекенщицам в маминых журналах, замазывала им зубы черной ручкой, резала щеки. Я их ненавидела, ты себе не представляешь как. Моя рука была твоей, той рукой, что все разрушила. А на улице, в парке под самыми нашими окнами девушки лежали на траве. Они курили. Встречались с парнями. Смеялись. Они все были красивые. А мне двенадцать с половиной лет, и я уже старая уродина, которой никогда не вылечиться. Я сказала психологу, что хочу убить Пса, да, зарезать тебя, потому что ты меня не добил. Ты провалил мою смерть, а я провалила свою жизнь. Он записал мою фразу в тетрадку, и я почувствовала себя важной особой. Но что с того. Через месяц начнутся каникулы. А мне даже не поехать на солнышко. Не искупаться. Не погулять с мальчиками. У каждой из моих красивых подружек уже было по некрасивой подружке, типа для фона. Наступил конец никакущего детства, жалкий расцвет. Я – корявый побег. Однажды ночью меня отвезли на «Скорой» в больницу, в ожоговый центр. Загноилась моя вывеска. Я избавлю тебя от подробностей.

Но на этот раз все получилось. Задница у меня в полосочку, столько кожи с нее срезали.

Три раза в неделю я приходила к Женевьеве в больницу. Говорила я еще очень медленно, только начинала выстраивать фразы без сбоев. Ты делаешь успехи, сказал мне однажды Леон на полном серьезе. И меня разобрал смех, такой важный у него был вид. Смех. Я так давно не смеялась, что забыла, как это делается; я слишком боялась смеяться тогда. Боялась, что челюсть отвалится, как в мультяшках. Вот только у волка Текса Эйвери[65] челюсть отпадала, когда мимо проходила красивая девочка. Я-то не красивая девочка. Я Elephant Woman[66].

Вот видишь, что ты натворил.

Психолог уехал в отпуск. Без него как-то не по себе. Холодно. Я записала еще слова. Палач. Недочеловек. КД (Кусок Дерьма). Дерьмо собачье. От этого никуда не деться.

Однажды вечером он меня рассмешил. Мне было лет шесть или семь, мама куда-то ушла, мы ужинали втроем ветчиной с вермишелью. Ветчину он нарезал наспех, и мне попался кусок, который я не смогла засунуть в рот целиком, он свисал, ярко-розовый, сантиметров на десять. Папа посмотрел на меня и сказал: Жозефина, спрячь язык. Несколько секунд до меня доходило, а потом я расхохоталась. Нам было хорошо в тот вечер.

Сегодня приехала из Лилля тетя Анна. Она провела со мной весь день. Было суперски. Она говорит через слово, а я со скоростью улитки, так что мы с ней отлично друг дружку поняли. Она рассказывала мне про Пса, как они были маленькими. Как он ее защищал. Как они хотели поехать в Баньоле к своей маме. Моей бабушке. Она рассказала мне и о ней, очень грустная история. Бабушка уже умерла, можно сказать, в нужде. Но я думаю, что больше всего она нуждалась в любви. Тетя Анна показала мне ее фотографию. Для того времени она очень красивая. Конечно, прическа давно вышла из моды. Она держала в руке сигарету, как актриса. Есть такие старые фотки Катрин Денев, на которых она держит сигарету, выглядит супергламурно. Я думаю, моего дедушку, того, у которого теперь рак, она находила недостаточно гламурным, недостаточно Мастроянни. Я с трудом выговорила фамилию. Мастроянни. И нам обеим стало смешно. Я старалась смеяться с закрытым ртом. Я люблю тетю Анну. Жаль, что у нее нет детей, она была бы классной матерью. Она так хорошо все объясняет (ну и пусть это выходит долго), не то что моя. Маму еще поди пойми, она всегда говорит, что ее не понимают, потому что недостаточно к ней внимательны. Тетя Анна сказала мне, что видела его в тюремной больнице. КД. Пса. Но я ни о чем не спросила, и она ничего не добавила. Вечером она повела меня в парк Розариев на шествие, которое идет с факелами до самой базилики; не потому, что она верит в Бога и все такое, просто потому, что это очень красиво. Перед уходом, когда я хотела повязать свой ужасный оранжевый платок, она удержала меня. И я вышла все равно что голая – в первый раз. Тетя Анна взяла меня за руку. Люди в толпе смотрели на меня нормально, улыбались, и я улыбалась им. Мне больше не больно улыбаться. Какой-то мальчик подмигнул мне. Ладно, что правда, то правда, он видел меня с хорошей стороны. Но все-таки.

Сегодня, 14 августа, был мой лучший день после ночи Пса.

Я сегодня вышла на улицу одна, без платка, без повязки. Шла, стараясь, чтобы слева от меня всегда была стена или еще что-нибудь. Вообще-то люди ни на кого толком не смотрят. Нет, вообще-то смотрят. Мужчины, старики лет сорока, потому что я в джинсовых шортах, и у меня длинные ноги, слишком длинные, говорит мама. Завидовать ей нечему, она-то у нас бомба. Она рассказала мне однажды, как склеила Пса. Хотела бы я на это посмотреть. Мама в одном бюстгальтере, со своими большими сиськами, и этот путается в длинных брюках в примерочной кабине. Ну и нечего ей теперь из себя меня корежить, результат-то налицо. Правда, она сказала мне, что они любили друг друга, очень любили, но со временем она поняла, что он больше любит покой, а она – бури. Хорошенький покой – стрелять в свою дочь. Завтра я иду к психологу. Он вернулся, это гиперклассно.

Всегда он был белый, как задница. А сейчас такой загорелый. Только чуть-чуть белого осталось между пальцами, миленько так. Мы говорили о словах для названия чудовища. У меня появились новые. Садист. Варвар. ГГ (Громадное Говно). Каждый раз он просил меня истолковать их. Варвар, например. Я сказала: тот, у кого нет морали, кто больше не принадлежит к цивилизации. Он мелко кивал головой, подбадривая меня. Я продолжала: кто вернулся к дикому состоянию, к состоянию зверя, как те, что пожирают своих детенышей. Черепахи так делают, морские черепахи. И еще свиньи едят своих поросят. «Свинья» – это слово мне тоже нравилось. Свин. Это очень важно – подбирать верные слова. Потом мы говорили о внешности. Он спросил, какой я себя вижу. Через три недели мне в школу. Он хотел знать, как я себя чувствую. Я описала себя, это было нелегко, потому что до Свина мое лицо было красивым с двух сторон. Теперь не то. Трудно найти слова, чтобы говорить о себе. Раньше мама и даже Олив говорили, что я красивая, что мальчики будут драться из-за меня. Теперь дома об этом помалкивают. Говорят, что я делаю успехи, что выгляжу лучше, что уже не так заметно. Черта с два. У меня на левой щеке кусок ветчины, распластанный до самой шеи; в нижней челюсти ямка, как будто тот боксер с татуированным лицом, не помню, как его зовут, он играет в «Very bad trip»[67], врезал мне со всей дури. Так что не знаю, где они видят улучшение, я его не вижу. Он протянул мне зеркало. Все такой же ужас. Он предложил мне улыбнуться, хорошенько посмотреть на свою улыбку и описать, что я вижу. «Улыбку», – сказала я. «Вы уверены?» Я снова хорошенько посмотрела, улыбнулась еще шире, дура дурой. Да, я уверена. Вы совершенно уверены, что это не гримаса? И тогда я посмотрела ему прямо в глаза, обычно-то я не дерзаю. И сказала ему спасибо, спасибо, доктор. Потому что, хоть на полвывески еще без слез не взглянешь, ко мне вернулась улыбка. Она больше не кривая, как вначале, она стала милой, какой была на моих прежних фотографиях, красивая улыбка, приятно посмотреть, красивая, как голубое небо, как светлая ночь. Без Пса.