К подиуму, убранному тяжелой материей в торжественных складках, выходили люди. Строго и грустно говорили, сочувственно обращаясь к сидящим, время от времени косясь на лакированный ящик. Скрипели стулья, белели скомканные платки, хотя никто не плакал. Смысл слов смутно доходил до меня, я не слушал. Джилл, моя бывшая, оказалась права – тетка раздавала деньги направо и налево, все выступающие представляли всевозможные фонды, конторы и общества благотворительного свойства. Совсем не хочется быть циником, но, похоже, я был единственным бескорыстным участником церемонии. Разумеется, не считая тетки.

Солнце угодило в витраж. На соседней стене, вспыхнув, заплясало легкомысленное разноцветье. Впереди, среди скучных затылков, я приметил знакомый кружевной воротник. Мне было видно аккуратное ухо с невзрачной, какой-то школьной серьгой, и персиковая щека.

Неожиданно после казенного бормотанья благотворителей зарокотал баритон, я даже вздрогнул. Говорил священник, сухой, с длинными мосластыми руками и жилистыми кистями. Указательный палец его был вложен в кожаную библию, тертую и мягкую на вид, другой ладонью он поглаживал книгу, будто лаская. Он говорил с мрачной тусклой страстью, покачиваясь большим телом вперед и чуть привставая на носки в ключевых фразах. После, раскрыв книгу, начал читать из Евангелия.

Из-за плавной красивости речи, похожей на магические заклинания, смысл снова ускользал от меня. Я глазел на плавящуюся от солнца тень витража, на розовую изысканность уха с дешевой серьгой, на ставшее уже привычным серо-лимонное лицо.

9

Около четырех все было кончено.

Уже плетясь с кладбища, я приметил белый воротник, догнал и, тронув за локоть, спросил имя.

– Фло, – ответила она, добавив, что это означает «летящая стрела» на языке чероки и что она дочь садовника усадьбы.

Я тут же вспомнил ее отца, хмурого меднолицего красавца, которым меня пугала матушка, зловещим шепотом уверяя, что он вовсе не индеец, а из тех кастильских цыган, что по ночам крадут детей. Еще она говорила, что они живьем едят змей, смолистые волосы индейца действительно стягивала полоска змеиной шкуры.

Как же все перепутано в этой жизни: ее отец оказался моим ночным кошмаром, являясь за мной из черноты неприкрытого шкафа с большим мешком из грубой рогожи. Мы рассмеялись, а после она сказала, что он умер четыре года назад.

А о матери она вообще ничего не знает.

Я, грустно улыбнувшись, сказал, что бывает и хуже. И вкратце пересказал свою историю, слепив яркий коллаж из папиных барских амбиций, маминой миниатюрной непосредственности, личной детской захудалости и бездарности, сдобрил это все тоской по звездному небу, тоской, впрочем, невнятной, хоть и вполне очаровательной.

Мы добрели до океана. Ослабшие краснотелые отдыхающие тащились с пляжа, груженые своим пестрым скарбом. Это было похоже на эвакуацию цирка. Начался отлив, вода отступала, оставляя гладкий и плотный, как серый цемент, песок. Вечерний прибой накатывал без особого задора. Пенился и убегал назад, превращая прибрежную полосу в мокрое зеркало. В нем отражались косматые, розовеющие по краю облака и неугомонные птицы.

Фло звонко шлепала пятками по мелководью. Я, присев, расшнуровывал ботинки и любовался ее породистыми щиколотками, мелькавшими из-под черной цыганской юбки.

Океан поспешно уходил, зазевавшиеся крабы кособоко семенили обратно в воду. Иногда нам попадались большие моллюски в шершавых меловых раковинах, похожих на сложенные в молитве ладони. Фло подбирала ракушки и, смеясь, ловко закидывала их на глубину.

На веранде, оранжевой от заката, в дальнем углу, где что-то пестрело и цвело, задумчивая дама с прямой спиной тихо ухмылялась прибою, загадочно прикрывая траурно подведенные глаза. Она мелкими глотками отпивала чернильное вино из бокала – я ощутил вдруг пронзительную жалость к этим чернильным губам и к кустарно нарумяненному лицу.

Бесцеремонные чайки прохаживались меж стульев, взлетали и бессовестно пялились в наше блюдо, полное креветок и мидий. Я утверждал, что чаек нельзя кормить ни в коем случае, Фло смеялась и трогала букетик цветов в маленькой вазочке. На белой скатерти ее руки казались такими загорелыми…

Я легко запрыгнул на парапет, распугивая птиц, промчался по перилам стремительным колесом, лихо соскочил, сделав двойное сальто-мортале… Хотя нет, такими мамашиными талантами я, увы, тоже обделен, – я просто сидел и улыбался.

Мы пили кофе, снаружи все уже посинело, сосны слились в черный орнамент. Пахнуло ночной лесной свежестью. Закрыв на минуту глаза, я прислушался – механизм вселенной снова тикал. Он пошел! С изумлением я вслушивался в тихий перестук небесных молоточков и шелест воздушных маятников.

– Все хорошо? – Фло коснулась меня своей загорелой рукой.

– Все хорошо.

Я, оказывается, забыл, что можно радоваться самым простым вещам – уютному голосу, ночной прохладе, шороху волн. Прошлая жизнь выглядела нелепостью, и было жутко, что я мог так и остаться там, в скуке, суете и бестолковости, упустив смысл, будучи совсем рядом, всего лишь за несколько слов до разгадки.

Мы добрели до усадьбы. В ботинках было щекотно от песка, про носки я забыл – посеял где-то на пляже. Фло жила в крайнем флигеле между двух сосен, на самом краю обрыва.

В раскрытом окне ветер раздувал занавески. Фло выключила свет, и по потолку сразу загуляли мутные лунные тени.

10

Нас разбудила гроза. По крыше редко и весомо стучали тяжелые капли. Где-то вдали умирало ворчливое эхо раската, что разбудил нас. Тут дождь забарабанил бодрее, а после припустил вовсю. Вдруг прямо над нами раздался адский треск, флигель тряхнуло. На кухне испуганно зазвенела посуда.

– Дождь, дождь! Наконец-то дождь, такое сухое лето… – засмеялась Фло и, быстро откинув одеяло, спрыгнула на пол.

Не зажигая света, настежь распахнула дверь. Она повернулась ко мне и хотела что-то еще сказать, но в этот самый момент снаружи все осветилось жутким голубым заревом, застыв на миг, как на фотографии: капли дождя замерли на лету, корявые сосны вспыхнули мокрой корой, дорожка до главного входа казалась залитой сияющим синим лаком. И тут же, шипя и плюясь белыми искрами, беспощадно красивая молния вонзилась в купол усадьбы, совершенно ослепив нас на секунду. Одновременно оглушительным залпом ухнул гром такой мощи, с таким неукротимым скрежетом и хрустом – я даже испугался, что там, на небе, что-то уже непоправимо и навсегда сломалось.

Да, это было на редкость сухое лето. Когда приехали пожарные, тушить уже было нечего. Усадьба сгорела дотла.

Огонь дышал жаром, ревел, швыряя снопы искр в черное небо. Мы с Фло стояли обнявшись в дверном проеме, и я любовался рыжими и красными всполохами на ее лице. Изломанные длинные тени пожарных метались по черным соснам и мокрой и, блестящей как стальная щетка, траве. Пожарище догорало. Быстрые призраки нервно бегали на фоне рубиновых россыпей, бесконечно разматывали шланги, безнадежно долго лили воду. Сизый дым вырос пеленой, лениво затянул всю округу свинцовой бледностью. Стало темно и тихо, горько запахло сырым костром.