– Какой терминал? – спросил шофер.

– Сейчас. – Даша поставила мир обратно на ноги, голова чуть кружилась, стала шарить по бесчисленным карманам. – Сейчас посмотрю.

Паспорт, аккредитация – столько карманов! Ага, вот билет!

Из внутреннего кармана вместе с авиабилетом она достала пачку сигарет «Голуа», синюю, точнее, кобальт, шлем с крылышками на этикетке. Нераспечатанную. Ту самую, что она купила в автомате при входе в бар где-то с полчаса назад.

2

Москву она теперь пролистывала – мимо, мимо, из Шереметьева без задержки в Домодедово или во Внуково, а оттуда уже дальше.

Поначалу было невыносимо: ну как же – Москва! Постепенно стало скучно. Теперь невыносимо скучно – хватит. Конечно, бывает, куда деваться, порой эта Москва топорщится неловко сложенной картой, лезет жухлой краской – охра да белила, вроде задника к прошлогодней пьеске, что кое-как бездарно доковыляла до конца сезона, – и кому это все нужно? Хлам.

Хватит! Теперь все под плотной крышкой.

Вот, например, запахи июльской гари и мокрой пыли после слепого дождика. Тут же настой тополиной горечи. Подорожник на коленке с красной тенью посередке… что еще?

Сладковатый шепоток кривеньких свечек у прибитых страшным гвоздем ног Христоса, ног, коричневых, как копченая камбала. А голова его унеслась в сумрачную высь, что еле-еле шевелит вялыми пальцами пыльных лучей сквозь мутные стеклышки. Головы не видать – черная бездна. Но ты-то знаешь – там колючки венка и бусинки крови по воску бледного лба. Жалко до слез. Говорят, кстати, тут Суворов венчался…

…И лодка на воде цвета стреляных гильз, лодка застыла, умерла, да и вода не шелохнется, вся в седом пухе – и откуда столько одуванчиков? Дальше – мосток полукругом с белыми балясинами – смешное слово – это отражение, а сверху точная копия – так и срослись в кольцо. Еще выше другое кольцо, нет, колесо! – и спицы есть, а как же, – то важно царит в пестром от солнца небе. А из кустарно раскрашенных кабинок восторженные руки:

– Гля! Вон наш дом!

– Ага! А вон школа!

Туда же (под плотную крышку) на самое дно были упрятаны и осколки-обрывки прежних московских дружб и знакомств, лица слиняли, стали под стать картонной Москве – бутафория, одним словом.

Одни, неудачники, страстно завидовали ей: «Фифа европейская – немецкий паспорт! Выставки у нее в нью-йорках, как же! Забыла, как под «солнцедар» ее по подъездам тискали!»

(Вовсе нет, она не только не забыла, а очень даже любила об этом вспоминать, кое-что при случае могла рассказать со смаком. Были, как же, были там забавные истории.)

Другие, удачливые, бесились от того, что ей было абсолютно наплевать на их машины-бриллианты-виллы-евроремонты. Абсолютно!

Разговоры о деньгах и на темы смежные Даша обрывала грубо, порой нецензурно. Матом она крыла крепко и без затей, как пехотный капитан. Деньги, вашу мать!

Вот и получалось: одни не могли поскулить, насколько у них этих самых денег нет, другие – какая их чертова прорва.

Поэтому-то все плоские человечки – и везунчики, и те, кто остался на бобах, да и сам нелепо напомаженный город, увы, увы, совсем уже неузнаваемый, так вдруг и впопыхах утыканный страшноватыми башенками и гнусными статуйками, – все оказалось скомкано, смято и прихлопнуто сверху. Той самой крышкой.

А вы говорите – Москва.

3

Нет, Москву – мимо, теперь на юг.

Из захолустного аэропорта дальше, уже на восток, в горы, выставив в окно изящную руку с сигаретой, стремительно тающей, – алый ободок прытко ползет вниз, скорость слизывает пепел и дым. Таксист возмутился азартно: «Можно курыт?! Дэвушка! Дажэ нужно!» – после этого не замолкал до самого перевала.

Курить так курить. Вот Даша и курила.

Курила и смеялась, кивала, половины не понимая, да и какая разница?

Закладывало уши, вдруг волшебной бирюзой выплескивалось море далеко внизу – райское сиянье. И тут же кто-то злой рукой в скользящих бликах задергивал его траурными кипарисами и хмурыми утесами.

Мотор зычно вгрызался первой передачей в отвесный асфальт, божественный воздух осквернялся горечью выхлопа, Даше жутко хотелось трогать замшелые бока скал, но она лишь улыбалась и плющила окурок в забитую до отказа пепельницу.

– Как такую красавицу муж отпустил? В горы?! – смеется таксист. – С ума сошел, да?!

Даша тоже смеется.

Муж? Да, конечно, был и муж. И не один. Разумеется, не одновременно – по очереди.

Муж номер четыре, последний на текущий момент, был найден в Москве, где он настойчиво и безнадежно актерствовал и с удивительной легкостью переходил на «ты» уже на второй фразе с любым собеседником.

Там, в Москве, краснея пятнами от груди вверх по шее и в лицо, лицо чуть бабье, но не без вялой умильности, будущий муж номер четыре гвоздил звучным баритоном столичную театрально-киношную сволочь (его слова) за бездарность, продажность и почему-то гомосексуализм. Да, еще за жидомасонство. С мрачным торжеством надсадно хрипел: «Травят меня, как волка травят!»

Выехав на Даше (вот ведь свинья неблагодарная!) в Берлин, он уже к осени, грызя ногти и снова краснея шеей, обличал уже жидомасонских гомосексуалов Европы – явно и тут был заговор!

А как иначе?

Его единственным заграничным успехом была эпизодическая роль глухонемого укротителя-румына в полупорнографическом сериале, что показывали по средам глубоко за полночь.

К Рождеству, под сырой перезвон озябших колокольчиков с Курфюрстендам, он добрался наконец и до Даши.

В черной, расстегнутой до третьей пуговицы сорочке, жутко вращая припухшими глазами на небритом лице, терзая разгорающуюся красной сыпью шею, он кричал:

– Герои! Победители! Я их зову – чемпионы мира! Истинные! Настоящие!

(Два больших глотка красного вина.)

– А есть другие (голос с крика падает в зловещий шепот – актер!), – те вырезают из консервной жести звезду, цепляют на грудь, пыжась, встают на цыпочки, вопят – эй, вы! Глядите! Мы тут! Мы тоже герои!

Тычет в стремительно мрачнеющую Дашу подрагивающий палец с объеденным ногтем.

– Кому твой доморощенный героизм нужен? Ну? Кому, кроме тебя?!

Это уже кричит, по морде пятна вовсю.

– Шляешься по своей чертовой Чечне-Абхазии-Уганде вместо того, чтобы…

Даша так никогда и не узнала, что она должна была делать вместо этого.

Всего через три часа он хмуро нянчил перебинтованную белым голову, уныло глядя в собственное отражение, сквозь которое кто-то с мерным перестуком сматывал назад мокрый безразличный Берлин.

В то же самое время Даша, брезгливым жестом ссыпав в мусорное ведро зеленые осколки и грязный ком бумажных салфеток, бурых от вина и мужниной крови, поставила крепкую точку на своем четвертом замужестве.