4

Миновали Табал, теперь по утесам вдоль реки.

Горы как-то вдруг придвинулись, близко, словно кто-то навел сбитый фокус. Мрачные складки ущелий, наверху все бело от снега, торжественная и строгая красота. Даже таксист не балагурил больше. Хотя, может, просто выдохся, иссяк. Лишь, ткнув рукой вправо, сказал:

– Джохал! Самый високий пик на Шандурский хребет! Више, чем даже на три километра.

Даша каждый раз лелеяла момент возвращения в горы.

Когда замираешь, и сердце спотыкается, и ощущаешь собственную нелепость, да и ненужность всей цивилизации, кичливой, громкой, бессмысленной и столь безнадежно жалкой перед этим бескрайним величием.

Даша, впитав до капли всю торжественную сладость, деловито принялась готовить аппаратуру: достала из баула старый «Никон», тяжелый, как утюг, ловко прищелкнув к нему новенький зум – сказка! С каким-то ультразвуковым мотором. На той неделе купила, ни разу еще не пробовала. Вытащила и остальную оптику в бархатистых черных чехлах: телевик 70—200, так, на всякий случай, фиш-ай – этот уж явно было ни к чему брать. Фильтры, аккумуляторы – все в порядке. Пристегнула ремень к камере, навела на пик, как его? – Ходжал? Нажала спуск.

Пейзажи Дашу не интересовали, так – фон, да и не умела она их снимать, если честно, тут особый глаз нужен. Не было у нее холодного терпения натуралиста, цепкого прищура живописца. Растаять в солнечном блике на острие травинки, умереть в лиловой тени тучи ползущей на луг, раствориться в молочном мареве тумана над тусклыми корнями лесной прогалины – нет, это все не ее, скучно.

Ее стихией было действие.

Она так и говорила на открытии лондонской выставки «Уганда: между небом и землей»: «Мне плевать, что вы там напишите, плевать. Я снимаю жизнь! Я ставлю диагноз! Но я не доктор и не врачую раны. Моя цель – сорвать ханжескую кисею и ткнуть обывательской мордой в боль, кровь, грязь! В страдания, голод и смерть. И нечего нос воротить, – да, воняет!»

Аккредитацию и деньги на эту съемку она получила опять от «Ройтерс».

Год назад, перед самым конфликтом, они купили ее репортаж из этих мест – этнические страсти – фактурный материал, дети гор, короче. Замес там гремучий, кого только нет: осетины, абхазы, армяне, грузины, русские, даже греки. Разумеется, у всех претензии.

Через месяц началась пальба, и ее снимки отрывали с руками.

Теперь она ехала в ту же самую деревню, почти на границе.

Причем поначалу планировалось снимать горскую свадьбу. Концепция простая и сильная: праздник жизни на фоне шрамов войны – лезгинка, папахи, газыри, кинжалы в серебре, вино из пузатых кувшинов, шашлык (сочные куски баранины чуть с жирком, промеж перламутровые круги сахарного лука, багровые с черным поджаром ядреные помидоры и баклажаны, малиновый перец), чернобровая невеста, красавец-жених.

Красавец-жених, вот именно…

Буквально за три дня до отъезда, еще в Берлине, созваниваясь и утрясая последние детали, ей сообщили, что жених погиб: поехал в город покупать костюм и там был сбит пьяным водителем. Умер на месте.

Так что теперь Даша ехала на похороны.

А в Ройтерс ничего, даже оживились – горские похороны тоже этнический материал, даже поактуальней свадьбы! – личная трагедия на фоне трагедии народа. Так что давай, Даша!

5

Проснулась вдруг, словно кто-то выпихнул. Пинком.

Тьма кромешная, поначалу не поняла даже, где она.

Снилась какая-то гадость, что именно, не вспомнить – ускользнуло, сквозь пальцы протекло, ухватила вроде за самый краешек – нет, куда там, кануло.

Но ощущение осталось, точно – гадость!

Пить хотелось страшно, зря она эту чачу на ночь вчера, зря. Экая мерзость во рту.

Надо постараться заснуть, подумала она, перевернулась на спину. Расслабленно раскинув руки, начала считать – иногда помогает.

Вокруг затолпились цифры – одни жирные с увесистыми блямбами и фигуристыми боками, как на старых отрывных календарях, другие – субтильные, чахоточно вялые – эти откуда? Честные черные с трамвайных номеров – 21, 22, 23… Вот промелькнул номер ее московской квартиры – 35, вот ее возраст, а сколько осталось, а?.. Не думать, считать, дальше, дальше…

К концу второй сотни цифры уже обступили ее, разрослись, как разлапистый репей по пустырю.

197… Нависая и тесня, сплелись с темнотой.

200… Откуда эта гнусная томительная тяжесть? Тревога. Или это что-то во сне?

217… Или это танки на разъездах? Брошенная техника с красно-белыми крестиками?

Даша доверяла интуиции. Чутью.

Особенно после того случая в Намибии, когда вопреки логике она отказалась поехать снимать вместе с ребятами из «Ньюсуик». Почему?

Или во время налета, тогда, в самом начале Второй войны, почему она вдруг решила выскочить из-под моста? Казалось – куда уж надежней. Что за сила выдернула ее оттуда буквально за минуту, а?

Так что к чутью она относилась с уважением и строгим суеверием. Еще она понимала, что каждый удачливый день таких вот командировок, каждый час сжимает ее шансы, истончает запас прочности в целом, ведь тут достаточно оступиться всего лишь раз, один-единственный раз, и все – конец.

Поэтому полунамеки ощущений, смутные очертания чувств, трепетные преломления настроения приобретали вдруг волнующую значимость, стальную важность. Превращались моментально в блеск и жар немедленного действия.

Но сейчас, сейчас что ж тошно-то так, господи? Так жутко.

6

Утреннее небо нервно выдергивало клочья облаков из-за гор и бесконечно летело вверх упругой синью – у Даши даже голова закружилась, она ухватила дверь, – нельзя ж вот так, не предупредив.

Маленькие радости: аппетитная крыночка простокваши, как ее, мацони? Жестковатый хлеб – пыльная на ощупь лепешка с черными припеками, руками рвешь – и в рот.

Сидела, жмурясь на солнце. В голове пусто и хорошо. Даже курить не хотелось.

Посидела еще, уже больше притворяясь, внутри росла вялая досада, полезли мутные мелочи – вот и все. Счастье улизнуло.

Теперь – работа…

Даша подошла ближе – как-то вмиг обветрились, высохли губы, сердце страшно заколотилось.

Гул голосов, суету накрыло чем-то ватным, солнце вздрогнуло, качнув вбок лиловые горы и уже затоптанную, но все еще такую зеленую лужайку с неровно составленными столами и длинными скамейками в пестрых пятнах скользкого света.

Подошла.

Фарфоровый лоб, пепельные веки.

Дощатый, некрашеный гроб на табуретках уперся свежим желтоватым бортом в торец дальнего стола.

Даша сделала еще шаг.

Вертлявая лимонница, словно дразня, поплескалась юрким бликом и упала на лацкан пиджака, застыла, раскрыв крылья.