– Намек понял.

Рикардо погасил свет, и ты чувствуешь в темноте, как он напряжен. Наверное, думает о том, что происходит между вами. И что будет дальше. Ты можешь успокоить его какими-нибудь ничего не значащими словами, но не хочешь делать этого, чтобы он не подумал, что речь идет о пустяках. Но и точку ставить в ваших отношениях ты пока не собираешься. Ты вела себя сегодня не очень-то вежливо и не принимала участия в разговоре Рикардо, Пилар и Марио, сказав себе в оправдание, что Испания для тебя – нечто преходящее, ты тут лишь проездом. А Галиндес? Почему Галиндес так реален, а страна, о которой говорят тебе Рикардо, Пилар и Марио, напоминает карту без очертаний, карту, расползающуюся на глазах, как сюрреалистические часы Дали.

– Мюриэл.

– Что?

– Знаешь, я иногда думаю о тебе на работе. Когда у меня неприятности, когда я раздражен. И мне так хочется на все плюнуть и поехать домой, к тебе.

Ты поворачиваешься к нему спиной, делая вид, что устраиваешься поудобнее, чтобы заснуть. Но на самом деле тебе хочется плакать. Отчаянно. Хочется насладиться горячими слезами, застывшими у тебя в глазах.

* * *

Ножом он достал из стеклянной банки зеленоватую пасту и намазал ее на кусок хлеба. Потом пальцами вытащил из похожей на гроб консервной банки анчоусы и положил их сверху на хлеб, а потом – еще один кусок хлеба. Облизал пальцы, а потом проделал ту же процедуру еще раз, приготовив второй бутерброд. Положив бутерброды друг на друга, он хлебным ножом аккуратно обрезал с краев корки. После этого завернул каждый бутерброд в фольгу и уложил в картонную коробку, на которой написано только одно слово «Марвел» – и ничего больше. Взглянув на лежащие в коробке бутерброды, повертел в воздухе пальцами, изображая руками птиц, нацелившихся на добычу. Взяв сваренные вкрутую яйца, огурец, стеклянную банку с зеленоватой пастой и еще четыре куска хлеба, он приготовил бутерброды с крутыми яйцами и нарезанным кружочками огурцом. Снова аккуратно обрезал корку и собрался было разрезать бутерброды по диагонали и даже почти коснулся ножом верхнего куска хлеба, но передумал и завернул их в фольгу. Они тоже были уложены в картонную коробку, после чего та была, наконец, закрыта.

– Профессиональная работа!

Он снова облизал пальцы, и это оказалось так вкусно, что он запустил всю пятерню в банку и запихнул в рот пюре редиса, перемешанное с творогом. С банкой в руках отправился в ванную, где, перед тем как тщательно вымыть руки, еще раз отдал должное содержимому банки. Зашел в комнату, взял валявшуюся прямо на постели поверх смятых простыней и скомканных одеял тонкую папку и засунул ее под мышку. Затем попытался найти место, где расположиться с бумагами. Отодвинув локтем все, что стояло на кухонном столике, протер освободившееся место тряпкой и положил папку туда. Уселся, облокотившись о стол и подперев голову руками. И открыл папку. В папке лежало несколько листов исписанной бумаги, и он пересчитал их пальцем, предварительно понюхав. В папке оказалось три страницы. Он разложил их на столе, как карты, которые наконец открыты перед началом решающей схватки.

– Посмотрим, что ты нам расскажешь, Норман.

Из кармана пижамной куртки он вытащил большой красный фломастер и начал сосредоточенно читать: «Дорогая Мюриэл! Я с таким нетерпением жду от тебя известий, что решил написать тебе сам…» Что он все ходит вокруг да около и никак не решается перейти к сути дела. Кажется, вот-вот, но тут Норман опять виляет в кусты. «Комитет по распределению стипендий фонда Холиока запросил у меня сведения о том, как продвигается твоя работа, поскольку я – твой научный руководитель, и выразил мне свои сомнения в целесообразности избранного тобой пути». Хорошее начало, ничего не скажешь: виноват во всем, конечно, Комитет по распределению стипендий фонда Холиока. Норман, как примерный мальчик, знает, чем может обернуться для него непослушание, и старается вовсю: «Они попытались сами получить информацию о Галиндесе, на основании которой пришли к выводу, что эта история утратила практически всякий научный интерес, а кроме того, с методологической точки зрения, ты избрала ошибочный путь. Как видишь, я разговариваю с тобой жестко – таким же жестким был и тон представителей этой почтенной организации». Поразительно, как он старается дистанцироваться от палача, являясь в то же время посланником этого палача. «Я взял на себя смелость выступить в защиту твоих интересов». Вперед, Норман, решительнее, покажи свое влияние научного руководителя, который на самом деле просто хочет половчее вывернуться и подать в выгодном свете предложение палача. «Чтобы упор в твоей работе был сделан на сопоставление этики сопротивления, как ее понимали политики в 30 – 40-е годы, с пониманием этого же вопроса современной постмодернистской философией, которая ставит под сомнение этическую природу сопротивления, другими словами – с теориями итальянской школы, возникшими как реакция на терроризм и его бесперспективность. Когда они поставили вопрос в этой плоскости, я увидел, что у тебя – у нас… есть выход…» Вот в этом ты прав, Норман: это выход для вас, более того, это единственно возможный для вас выход. «Я заставил их понять, что такой резкий и неожиданный поворот в твоих исследованиях неминуемо замедлит темп работы и к тому же ты окажешься вынуждена изменить место своих изысканий и вместо того, чтобы курсировать по маршруту Нью-Йорк – Санто-Доминго – Страна Басков – Мадрид, должна будешь отправиться во Францию и в Италию, где, как я полагаю, тебе придется встретиться с пророками на один день, исповедующими бессмысленность компромисса». Надо отдать этим интеллектуалам должное: как они могут убить и оживить при помощи слов любую надежду, искушают тебя и спасают этим искушением, возвращают тебе добродетель после того, как грех совершен. Нет, надо отдать им должное – выдумать это соблазнительное путешествие – Франция, Италия, и когда сомнения уже зародились в душе адресата, нанести ему окончательный удар: «И как твой друг, и как твой научный руководитель, я считаю такой поворот очень интересным – он более перспективен: ты сможешь извлечь из своих выводов немало пользы, что весьма пригодится тебе, когда надоест бродяжничать и ты решишь делать научную карьеру».

– Гениально! Просто гениально!

Мужчина резко встал, оставив бумаги на столе рядом с пустым стаканом из-под молока, остатками тостов с маслом и конфитюром, брошенной на середине мозаикой, изображающей Бруклинский мост, фломастерами, коробкой с сигарами, пепельницей с окурками и обгоревшими спичками и наполовину выкуренной сигарой, на кончике которой белела засохшая слюна, коробкой с бутербродами – типичная кухня, где уже несколько дней никто не убирался. «Но это не все». Прекрасно, Норман, продолжай в том же духе, еще удар. «Благодаря наступательной тактике, которая на самом деле была оборонительной, мне удалось добиться не только того, чтобы тебе продлили стипендию, если ты согласишься с высказанными предложениями и примешь предложенный план работы, но даже того, что фонд Холиока сам свяжется еще с двумя фондами, занимающимися культурными связями между США и Европейским сообществом, и добьется, я бы сказал, весьма значительного увеличения ассигнований на твою работу, а ты всегда сможешь расширить ее рамки, если упрешься и станешь настаивать на том, что тебя «заставили», «обманули». Так, слово «обманули» идет в кавычках – значит, это уже не обман, а лишь уловка, с помощью которой можно переложить вину на другую сторону и выбить из нее побольше денег. После этих диалектических штучек и рационального обоснования сделанного предложения зазвучали сентиментальные нотки, затронув нежные чувства – вдруг что-нибудь осталось от прежней страсти былых любовников: «В последнее время я чувствую какую-то внутреннюю опустошенность… Я бы выбросил за борт любого корабля, бороздящего воды у берегов Новой Англии, все эти обязательства, если бы ты решилась приехать, и мы бы поделились друг с другом всем, что пережито каждым из нас за три года разлуки».