Он снова выдвинул ящик стола, и банки перекатились, стукаясь друг о друга. Присутствующие отказались, и тогда этот приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек, отогнув длинным ногтем ушко, открыл банку, и пена вырвалась наружу.

– Тридцать семь тысяч компенсации.

– Тридцать семь тысяч в шестидесятом году были хорошие деньги.

– Отцу Галиндеса они были не нужны. Он был не то гинекологом, не то дантистом в Мадриде. Вполне обеспеченный человек и, если я не ошибаюсь, президент футбольного клуба.

– «Аякса»?

– «Аякс» – не мадридский клуб, Салливен.

– Мне всегда казалось, что это испанский или греческий клуб.

– Какая разница? Вы меня внимательно слушаете? Четыре года назад мы узнали, что некая Мюриэл Колберт, ученица Нормана Рэдклиффа, в прошлом жена мормонского пастора, потом любовница чилийского фотографа, а до этого – любовница Рэдклиффа, интересуется делом Галиндеса. Папка № 12, докладная записка о Рэдклиффе. Сигнал тревоги прозвучал, когда она стала проявлять активность в Нью-Йорке, даже встретилась с Эрнстом и с теми, среди кого вращался Галиндес в свой нью-йоркский период. Мы предположили, что дальше она отправится в Санто-Доминго, и была объявлена тревога. Честно говоря, я не знаю, ни кто объявил тревогу, ни кто предпринял все шаги, которые необходимо было предпринять для того, чтобы меня вызвали на секретное совещание. Требовалось наметить горячие зоны, и на случай, если Мюриэл Колберт пересечет границу такой зоны, остановить ее, но лучше – помешать ей это сделать вообще. И когда все уже было подготовлено, чтобы направить ее по ложному следу, по приезде в Санто-Доминго, Мюриэл Колберт неожиданно отправляется в Испанию. Сначала – в Басконию, где встречается с людьми, побывавшими в эмиграции и знавшими в те годы Галиндеса, затем – в Мадрид, а наши люди следуют за ней по пятам. И тут она становится подругой, очень близкой подругой, сотрудника Министерства культуры.

– Какая чувствительная дамочка.

– Жгучая.

– Может, ее просто отшлепать по заднице?

– Чем?

– Забудьте о своих фантазиях. Пока она была в Мадриде, мы встретились с Рэдклиффом. С ним встречался я сам и понял, что из него можно веревки вить. Он такой трус: при одной мысли, что может лишиться своего дома с бассейном, готов обделаться. Из тех радикалов, которые хотят сохранить и свой радикализм, и уровень жизни. Сейчас все зависит от него. Или ему удастся убедить Колберт, чтобы она бросила заниматься делом Галиндеса, или нам придется ввести новые элементы, чтобы сбить ее с пути, пока дело не зашло слишком далеко.

– Все подготовлено на случай, если она отправится в Санто-Доминго?

– Все, но мы уже не так уверены, как раньше. Многое изменилось в Санто-Доминго: замешанные в убийствах люди и те, кто может что-то сказать, постарели, они уже не такие твердые, и те, кто готов раскрыть тайну, больше не боятся тени Трухильо. Доказательство: Мюриэл Колберт неожиданно получила пакет от Хосе Исраэля Куэльо, владельца издательства в Санто-Доминго. Этот человек пользуется большим авторитетом среди интеллигенции; в прошлом он коммунист, причем важная шишка: много ездил по странам Карибского бассейна и даже побывал в Советском Союзе. Куэльо послал Колберт подлинные документы, связанные с делом Галиндеса, и предложил ей приехать в Санто-Доминго, где она сможет продолжить свое исследование и «придать ему местный колорит». Она приняла это приглашение, но точной даты приезда пока не назначила. Это дает нам шанс, время. Мы определяем в Санто-Доминго зону безопасности, и если Колберт вступает в ее пределы, остается еще предпоследняя возможность, о которой я пока говорить не стану. Если она справится с этим предпоследним препятствием, в игру вступаете вы.

Закончив, приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек оглядывает своих сотрудников и замечает, что они беспокойно ерзают и мысли их далеко. Они слушают его с профессиональным вниманием и время от времени поглядывают на часы по той же причине, по которой он вынужден сократить свои объяснения.

– Матч начинается только в семь.

– Мне нужно два часа, чтобы добраться до дому.

– Я задержу вас еще совсем немного. В розданных вам папках – материалы, которые вы должны выучить наизусть, – всё, и фотографии, и тексты. В случае, если вам придется вступить в игру, хотя я надеюсь, что этого не случится, эти бумаги должны быть уничтожены.

– Если нам придется вступать в игру напрямую, кто будет руководить группой?

– Я.

Мужчина благодарно отмечает, что его сотрудники удивлены. Любому покажется странным, что его, одного из самых опытных зональных руководителей, направляют возглавить оперативную группу.

– Ого, какое этому придают значение!

– Просто снимают с себя ответственность.

Они поднимаются, несколько разочарованные, поигрывая мускулами, слишком тренированными, чтобы долгое время оставаться в бездействии. Когда они выходят, их гибкие, агрессивные фигуры отчетливо проступают под небрежной одеждой служащих, вызванных на работу в воскресенье, – спортивная обувь на толстой мягкой подошве, три кота с настороженными взглядами возвращаются в спокойный воскресный Бруклин. Оставшись один, приземистый лысый человек доедает бутерброды и снова выдвигает ящик письменного стола. Там остались еще две банки, и он медленно выпивает их, одну за другой, затем похлопывает себя по вздувшемуся животу, вспомнив подтянутые фигуры коллег; его собственное тело всегда было скорее мощным, чем мускулистым.

– Ты, как шкаф, Эдвард, ты похож на шкаф. У тебя внешность гиппопотама, а душа на самом деле нежная.

В этом сходились все три его жены, хотя каждая из них выражала эту мысль по-своему.

Широкозадый гиппопотам

уткнулся брюхом в тину.

Он хоть и кажется неуязвим,

всего лишь плоть и кровь он.

– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард.

Он говорит это вслух, а потом подражает голосу Соумса:

– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард. Как жена, дети?

Он смеется и, встав из-за стола, подходит к окну, выбрасывает в пространство три пустые жестянки. Назад он возвращается тем же путем, что пришел, – через комнату, где застыли выключенные компьютеры, по коридору под пристальными взглядами часовых, и выходит на улицу, на полуденный солнечный свет.

Он быстро идет к конечной станции метро и, когда поезд подземки проносит его под каналом, смотрит на потолок вагона, думая о тоннах воды над своей головой. Покоренный хорошей погодой, он выходит в Гринич-Виллидж, шагает по улице среди неспешно прогуливающихся людей – они разглядывают витрины открытых в воскресенье магазинов электроники или ищут, где перекусить. Он не торопится, шагая с деревенской неспешностью или с зачарованной медлительностью туристов, неожиданно пораженных этими европейскими улицами, ставшими литературным и джазовым мифом, что прихотливо петляют и не имеют ничего общего с прямыми улицами Манхэттена. Тут прогуливались Эдгар По, Мелвилл, Генри Джеймс. На Вашингтон-сквер полно уличных артистов, и рядом с чернокожим клоуном, которого окружила кучка любопытствующих, показывает свое искусство акробат на велосипеде, а неподалеку собрались панки, у которых нет других зрителей, кроме них самих. Неожиданно приобретает академическую строгость Нью-Йоркский университет, и человек с отвращением на лице оборачивается, словно чуть было не наступил на бесформенную душу Нормана Рэдклиффа. Он оглядывается в поисках закусочной, а войдя туда, на секунду восхищенно замирает перед огромной горой гамбургеров. Купив гамбургер, с упоением впивается в него зубами, мечтая о том, чтобы это удовольствие длилось вечно: рот его заполняет кетчуп, а на зубах похрустывают лук и листья салата. Затем, проглотив все это, приступает к яблочному пирогу и крему, который поглощает ложками, быстро отправляя их в рот одну за другой. Он сыт и, чтобы унять легкий озноб, берет большую чашку кофе. Когда мужчина выходит из закусочной, Гринич-Виллидж уже опустел. В ресторанах полно народа, и за стеклами видны сидящие люди, которые поглощают блюда самых разнообразных кухонь – итальянской, китайской, индийской; люди, полностью отдавшиеся воскресной неге. Он проходит мимо арки на Вашингтон-сквер и оказывается на Пятой авеню. Теперь он снова в Нью-Йорке, и на горизонте виднеются небоскребы. Около дома № 30 он на минуту останавливается и разглядывает кирпичный фасад и дверь подъезда под навесом; мужчина оглядывается и представляет, как Галиндес ходил по этому тротуару. Возможно, у него была упругая походка, и при ходьбе он слегка покачивал головой, потому что мужчине смутно помнится: Галиндес был высок, с тонкой шеей, но с большой головой. Мужчина представляет две огромные черные руки на шее Галиндеса, и закрывает глаза, прогоняя это видение. Тут он вспоминает, что торопится, и подзывает такси. Сидя в машине, мужчина оборачивается, глядя на стремительно удаляющийся фасад дома № 30.