Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Траур не позволял Марии Людвике показываться публично, телесное и душевное изнеможение делали ее почти больной, но издали она следила за всем. Она тоже проводила эти дни ожидания в неуверенности, не относительно своего замужества, которое уже не могло миновать ее, а относительно будущности супруга. Удастся ли ей сделать его вождем, рыцарем и королем, каким хотелось бы сделать?
Бывали дни, когда Казимир казался ей оживленным, одушевленным, готовым к работе, но очень часто на другой же день он оказывался унылым, смущенным, сомневающимся в самом себе.
Официального совещания о свадьбе еще не было, так как требовалось согласие государственных чинов, которое, впрочем, не подлежало сомнению. Тем временем назначено было погребение Владислава в Кракове 15 января, после чего должны были состояться коронация и сейм.
Можно было вздохнуть свободнее Казимиру, который каждый день виделся с королевой и относился к ее взглядам с тем большим почтением и увлечением, чем более боялся ее. Возвращался он от нее в различном настроении: то в восторге, то в испуге.
Бутлеру, перед которым он изливал душу, приходилось выслушивать то непомерные похвалы, то угрюмое ворчанье.
— Если бы мне от нее избавиться!
Через несколько дней Оссолинский, желавший и при Яне Казимире охранить то положение, которое он занимал при покойном короле, устроил в своем пышном дворце пир, о котором не оповещалось публично; но Мария Людвика знала о всех приготовлениях к нему.
Король, получив приглашение, охотно поехал, провел время очень весело, любезничая с молодыми и хорошенькими паннами, в числе которых была и пани маршалкова, Казановская. Оказываемое ей со стороны короля предпочтение не могло остаться незамеченным, но удивляться ему было нечего, так как хорошенькая пани и словами, и взглядами подзадоривала его королевское величество.
На другое утро королева шутливо говорила об этом с будущим мужем, не придавая, впрочем, серьезного значения его поведению.
— Берегитесь, однако, ваше королевское величество, людских глаз… Находясь на такой высоте, легко стать целью клеветы; не следует подавать к ней повода. Что было можно князю, не годится для короля.
Ян Казимир обратил в шутку вчерашнее волокитство и решил вести себя осторожнее, но, вернувшись домой, жаловался Бутлеру:
— Следит за каждым моим шагом! Я в ее сетях. Еще не обвенчаны, а уж в неволе. Что же дальше будет?
Староста ничего не отвечал.
Настояния относительно войны, в которой королева видела единственное средство спасения, пока приостановились. Королю посоветовали, чтоб выиграть время, послать казакам письма, которые, по-видимому, оказали действие. В действительности самому Хмельницкому нужно было время, чтобы организовать свои силы, привести в порядок сбиравшиеся к нему толпы черни, найти союзников среди татар и где только удастся.
Казаки громко заявляли, что они сделали снисхождение Речи Посполитой, уступая просьбе короля.
Можно себе представить, как эта просьба пришлась по вкусу шляхте, которая негодовала на чернь, хотя и не спешила ей навстречу. Мазуры, в особенности, не могли успокоиться, требуя следствия и наказания пилавецких беглецов.
Тяжелые условия, которые налагало казачество, не давая со своей стороны никаких гарантий мира, давали возможность предвидеть, что не без крови решится это дело, в котором Хмель и чернь были гораздо более обеспечены насчет союзников, чем одинокая Речь Посполитая.
Никто ясно не предвидел этого будущего, так как блестящее прошлое еще ослепляло всех: неужели победитель стольких держав не справится с взбунтовавшимися хлопами.
Все заблуждались, а того, кто, подобно Киселю, яснее видел положение дел и советовал принять меры, называли изменником.
В январе король с наилучшими намерениями отправился в Краков, а королева, больная и грустная, осталась в Варшаве. В последние дни она старалась вдохнуть мужество и твердость в Казимира, а король, тронутый и послушный, обещал все, чего ей хотелось. Однако, избавившись от ее наблюдения, он радовался своему освобождению и не скрывал этого от Бутлера.
Привыкший к этим противоречивым излияниям, староста слушал их с одинаковым равнодушием, не придавая им значения, как ни бурно они высказывались. Следующий день всегда приносил умиротворение.
Поездка в Ченстохов прошла удачно, хотя с гораздо меньшей пышностью, чем при прежних коронованиях. Все обряды были исполнены сообразно установившимся формам; ничего не упустили из вида; но те, которые помнили старые времена, с болью видели, что страна, город, двор, люди принимают в них лишь холодное участие, без всякого увлечения. Все точно сократилось, съежилось, измельчало. Свита панов, стройные полки, гусары, гвардия в шелку и атласе, триумфальные арки и огни уже не имели прежнего блеска. Упадок материальный и духовный одинаково давали себя чувствовать.
Не было той веры в будущее, которая одушевляла начало каждого царствования. Сам король не обещал многого; знали только, что он искал фортуны на разных путях, а заря его царствования не рассеяла тучи, еще стоявшей на горизонте и дававшей о себе знать глухим грохотом.
Кричали: «Виват! — а в душе раздавалось: — Неотомщемные пилавцы! Позорное бегство войска, взятые в плен гетманы, казачество и хлопы за спиной, с угрозами! Кто отомстит за нас?»
Единственный вождь, которого боялись бунтовщики, единственный муж, который, быть может, мог бы в этот час спасти Польшу, Иеремия Вишневецкий, вызывавший во всех зависть своей славой и удачей, убедился во время коронации, что булава и верховное командование ему не достанутся.
Когда на погребении Владислава ломали древко королевского знамени и обломок его, как знак вождя, надлежало получить Вишневецкому, последний протянул было руку, но Ян Казимир, в котором успели пробудить зависть, предупрежденный об этом обычае, поспешил отдать обломок своему придворному Стржембошу.
Это можно было объяснить ошибкой, рассеянностью, но это было оскорблением и обидой, которую должен был глубоко почувствовать Вишневецкий.
Лишь только стихли коронационные крики и сенаторы собрались на совет, как снова раздалось: «Следствие! Наказание пилавецких беглецов!»
Король относился ко всему довольно нейтрально. Наконец, сторонники Марии Людвики нашли момент удобным, чтобы поставить вопрос о браке. Ян Казимир, который никогда не был искусным политиком, и в этом, так близко касавшемся его деле, оставался пассивным. В глубине души ему очень хотелось, чтобы сенат, в виду близкого свойства, высказался против этого брака, но вышло иначе.
Королева была сильнее его, а разрешение из Рима, которое, как ручался нунций, было уже в пути, замыкало уста всем. Даже те, которые сначала высказывались против брака, должны были замолчать.
Король, хотя и огорченный этим, делал вид, что доволен, так как уже